Недолго размышляя о новых правилах ведения войны, наш командный состав сразу же бросился в бой и стал уничтожать бедных японцев с особой жестокостью. После первого часа боя, я впервые увидел, как «наши» немного подсели, и для меня это был определенный знак. После второго часа ожесточенной схватки я и мой отец Анатолий Дмитриевич (имя нового бойца – повстанца, присоединившегося к нам в этот тревожный вечер) были ранены и стали вести бой пассивно из наблюдательного пункта.
Третий и четвертый часы войны были ознаменованы ранением еще одного нашего солдата. Дядя Вова выглядел неважно. Его задела шальная пуля, но благодаря уральской боевой выучке, он, как и его брат по оружию, еще пока держались. Враг мало – помалу уничтожался, и к концу пятого и шестого часов перестрелки у них осталось только четыре воина. Я попытался выступить в роли миротворца, но дядя Володя меня осек и, сказав, что не в его характере давать врагу передышку, опять бросился на врага. Атаковал он уже один, мы же смиренно смотрели на место кровопролития, усеянного, то ли вражескими телами, то ли пустыми бутылками. Во всяком случае, уже никто ничего не понимал.
И тут вдруг мое сознание пробудилось. Вместо поля сражения, я увидел кухонный стол с грязными пустыми тарелками, а вместо войска самураев, по всему полу были разбросаны пустые бутылки от японского чистого спирта "Пантера". Сил не было уже ни на что, даже встать со стула, мы сидели бледные и отекшие с заплетающимися языками. На столе оставались последние пол – литра спирта, и дядя Володя, недолго думая и не предлагая уже никому, налил содержимое в граненый стакан и залпом хватанул, не запивая и не закусывая. Затем через две минуты он, под убаюкивающий аккомпанемент тишины, воцарившейся на кухне, повторил подвиг. Еще через две минуты он же начал медленно привставать. Мы с отцом вдвоем бросились его поддержать, но он любезно отказавшись от помощи, побрел в сторону спальни. Мне было больно наблюдать, как мой дальний родственник, тяжело дыша, переступает с ноги на ногу, и это было похоже на бразильский танец в замедленном действии. Мы опять бросились поддержать его и довести до кровати, но дядя Вова нас остановил.
– Не надо, сам дотанцует.
Через семь с лишним минут Володя, неспешно перешагивая порог спальни и медленно закрывая за собой дверь, удалился. Мы с отцом долго смотрели друг на друга и молча себя корили за то, что допустили такое. В кои-то веки приехали близкие нам люди, а мы довели их до такого состояния. Больше всего было жалко Володю. Он в последние два дня себя плохо чувствовал, и эта наша сегодняшняя вечеринка совсем его добила. У меня даже закралась грешная мысль, а доживет ли он до завтра? Но я таковую постоянно от себя отгонял. Обрывки разговора отца с братом пролетали мимо моих ушей, и я все время думал о дяде Володе, как он там, дышит ли вообще?
И в этот момент (о горе!) в соседней комнате раздался грохот упавшего тела. Я тут же бросился спасать пострадавшего, а отец уже спускался по лестнице вниз, чтобы по телефону – автомату вызвать «скорую»…
Странная картина открылась моему взору, когда я открыл дверь в спальню… Дядя Володя, удобно расположившись на полу между телевизором и кроватью, подперев голову двумя томами англо-русского словаря, мирно читал газету.
Удивительный сюжет с необычным концом
Говорят, что Моцарту его симфонии являлись одномоментно, а Бах обладал автоматическим письмом. То есть, он отключал мысли, а ноты сами записывались духом небесным. Еще говорят, что таблица Менделеева явилась Менделееву во сне, а Берлиоз специально не записывал свои произведения из-за невозможности их исполнения ввиду негативного отношения к его творчеству дирижеров, оркестрантов, да и общественности в целом. Но это только говорят, а точно мы не знаем.
Зато стопроцентно могу заявить, что когда я сидел меж гаражей близ Высоковской церкви, то вдруг почувствовал, что мне кто-то нашептывает интересный рассказ, который к концу моего очистительного акта превращается в целый роман. Я все время оборачивался и смотрел вокруг в надежде увидеть автора гениального творения, но никого не было. Тогда-то я и вспомнил о Моцарте и Берлиозе и, что есть силы, помчался записывать наговоренные мне строки.
Придя домой и вооружившись обглоданным карандашом с кипой тетрадных листов, я с ужасом обнаружил, что занимательная история, поведанная мне небесными сферами, стерлась из моей памяти. Целую неделю я ходил мимо духоносных гаражей и тужился, но рассказ так и не проявился. Затем я плюнул на все это и стал жить, как прежде, весело и беззаботно.