– Эй, вы там! На последнем пульте! Вы что издеваетесь над нами?! Мерзавки! Мы с дядей Валей выведем вас на чистую воду!
Мои ультимативные выпады могли варьироваться от простых до сложносочиненных предложений, в зависимости от настроения или репертуара. Если исполнение симфонии затягивалось, то я причитал им в спину:
– Эй, вы, две кикиморы! Или как вас там? Хватит лажать! А то я скажу своему папе, он вас всех выведет на чистую воду!!! Мерзавки!!!
А мой папа был концертмейстером виолончелей и не подозревал о наших причудах в конце сцены.
Бывало, что я в неистовстве кричал и топал ногами, но все близсидящие к нам привыкли к моим выходкам, и на меня в оркестре никто уже не обращал внимания. Так продолжалось до тех пор, пока за дирижерский пульт не встал Гусман. При нем почему-то дядя Валя не рисковал проводить в жизнь свои нереализованные способности режиссера и сценариста, и попросил меня пока послушать репетиции из зала.
Начались опять скучные дни, и я слонялся из угла в угол, не зная, куда себя деть. Но к моей великой радости это продлилось недолго. Одним утром в самом разгаре Четвертой симфонии Шостаковича дядя Валя меня опять подозвал и сказал:
– Вон видишь, дядя играет на фаготе?
На другой стороне сцены, где-то в гуще рядов, очень яростно вдувал кислород в большую и тощую рыжую трубку пожилой лысый очкарик. Когда он издавал на ней звук, то был похож на барбоса из мультфильма, и это меня очень раздражало. Мне он сразу не понравился, и тут очень кстати дядя Валя отдает приказ:
– В перерыве подойди к нему в коридоре и пни его ногой в живот, но только так, чтобы никто не заметил.
Идея мне показалось очень перспективной и даже смешной, несмотря на некоторую жесткость.
Наконец, Израиль Борисович Гусман объявляет пятнадцатиминутный антракт. Я четко слежу за перемещениями фаготиста, который одним из первых покидает сцену и устремляется по коридору в сторону туалета. Я за ним. Он заворачивает за угол, тут уже до места назначения рукой подать. Я за ним. И убедившись, что в коридоре никого кроме нас нет, кричу ему в след:
– Эй, дяденька!
Он поворачивается на возглас, тут же получая пинок в солнечное сплетение. И, как назло, из-за угла выворачивает мой папа, наталкиваясь на нашу батальную сцену:
– Толя! Смотри, что твой сын вытворяет. Разбежался и пнул меня прямо в живот. Я чуть не упал. Прими меры, а то придется пожаловаться Гусману, – обиженно продудел фаготист.
Мой папа, Анатолий Дмитриевич, никогда не был особо мягким папой и, взяв меня за уши, завел в туалет поговорить по душам. Но серьезно поговорить не удалось, так как, заходя в уборную, мы там наткнулись на восседавшего, на керамическом коне Валентина Дмитриевича Гордеева. Тут отец ему сообщает новость:
– Валь, ты представляешь, что этот негодяй сделал? Пнул Пинкусовича в живот! Что с ним сделать, а?
– Толь, а чего ты хотел? Что воспитал, то и получил, – участливо отметил наставник молодежи и юношества, – придешь домой, всыпь ему. Не дай бог, Абрамыч пожалуется Гусману, не оберешься проблем… Ну, Марсик и…и…и… мерзавец!
Я тогда очень на дядю Валю обиделся и старался с ним не разговаривать, и вообще не попадаться на глаза. А он мне все время подмигивал или подначивал еще на что-нибудь, но я не вступал в контакт.
Гастроли горьковского академического симфонического оркестра подходили к концу, и кисловодское филармоническое общество решило организовать для всего состава турпоездку на Эльбрус. Как сейчас помню, все сели в автобус и поехали. Путь был долгий. Три с половиной часа на замызганном временем Икарусе мы преодолевали кабардино-балкарское ущелье и карачаево-черкесские перевалы. Наш гид с кавказским акцентом начала свою работу крылатой фразой (видимо, какого-то выдающегося местного поэта):
– Теберда – это да! А Домбай – это рай!
И мы очень этому обрадовались. Потом она зачем-то стала рассказывать страшные истории про нравы местных племен и плохие дороги. Оставаться, жить в Приэльбрусье очень опасно, а горные реки здесь очень шумные и холодные. Нам вообще очень повезет, если мы без происшествий доедем до назначенного пункта, так как черкесы очень воинственные и часто нападают на автобусы с туристами. И вообще, по ее словам, скоро должно произойти извержения вулкана на Эльбрусе, а лавой затопит все близлежащие города, в том числе и Кисловодск с Ессентуками. Слушать ее было невыносимо жутко, поэтому я просто решил закрыть уши руками. Так я ехал полтора часа, пока наш автобус, наконец, не вырулил на участок у подножья горы Чегет.
По канатной дороге мы стали подниматься на довольно высокое плато Чегета, с которого хорошо был виден двойной пик Эльбруса. Путешествие это было тоже не из приятных. Я сидел у отца на коленях и периодически с них съезжал, рискуя упасть в пропасть высотой пятьдесят метров. Мои руки вцепились в стальные поручни воздушных кресел, а все тело дрожало. Мой страх усилился, когда я понял – расслабленные руки отца, обхватившие меня за пояс, означали что папа Толя спит и ничего не может сделать с моим соскальзывающим вниз телом. Но нам повезло, я никуда не свалился, и через пол часа мы были уже на плато. Через некоторое время туда прибыла и остальная часть оркестра.