– Наташка! – завизжала одна из них. – Какая же ты счастливая! Квартира, машина, дача – всё твоё! И, вдобавок, профсоюз похороны оплатил!
– Да уж! – гордо подтвердила вторая, и они, скорбя и поддерживая друг – друга, пошли к остановке трамвая.
– Видишь, Олежка. У каждого своё счастье. – начал рассуждать Борщёв. – Кому война, а кому и мать родна.
Но Васильев перебил:
– Андреич! Скажи хоть ты мне – из Города можно уехать или это… А то творится хрень какая – то. Не пойму – то ли я с ума сошёл, то ли все остальные.
Борщёв даже крякнул от удовольствия – так он любил давать советы:
– Конечно, можно. А как же! Ты, Олег, к цыганам сходи. Они к месту не привязаны. Народ свободный. Они знать должны. А все эти заморочки в голову не бери. Ты сколько в Городе не был? Двадцать лет. Конечно, напридумывал себе там, в своей Америке. Что ж ты хочешь?
И снова Васильев трясся в трамвайном вагончике. И снова тупо рассматривал Городские прелести. Хотелось поговорить, а поговорить было не с кем. Только в торце вагона двое подвыпивших мужиков выясняли кто сколько дал на выпивку, и кто при этом выпил на халяву. И так они это вкусно обсуждали, что Васильев, как только вышел из трамвая, забежал в магазинчик на углу и взял бутылку Агдама.
Вооружённый этой бутылкой, которую в народе называли «фауст патрон», он прошёл к реке и устроился в кустиках лозняка на дамбе.
Васильев зубами сорвал пластиковую пробку, выпил глоток и передёрнулся отвращения.
– А ведь пили в молодые годы. – подумал он. – Пили. И как же хорошо шло под разговоры, под гитару, под стихи! А ведь «чернила» эти хуже не стали. Это я стал хуже.
Вот, подумал так Васильев и пригорюнился, глядя на бакен, что покачивался в мутной воде.
И только он успел разгореваться как следует, как на колени Васильеву упал скелетик тополиного листа. Ажурная конструкция прожилок. Тело листа, видимо, давно сгнила, а вот эта арматура осталась.
Васильев взял этот лист за охристый хвостик и тут же лист он покрылся слоем прозрачного льда и наступила зима. И влюблённый Васильев стоял в этой зиме, показывая обледеневшее кружево листа своей сокурснице Оленьке.
Оленька умилилась этой красоте и поцеловала Васильева мягкими губами.
И Васильев так восторженно ответил что оба они упали в сугробик возле самой воды.
Васильев был вне себя. Его распирало и крутило. Он то воспарял, то падал. И дошёл до того, что вскочил, разделся и прыгнул в реку. Вдоль берега шла промоина метров двадцати шириной: течение здесь было такое, что лёд не схватывался.
Васильеву перехватило дыхание холодом и понесло. Он моментально отрезвел и с ужасом подумал, что через полкилометра его просто затянет под лёд. Васильев стал выгребать к берегу, но пугающе медленно выгребать. И вышел, пошатываясь, когда до ледяного покрова оставалось совсем ничего.
Васильев бежал по ледяной кромке берега, резал ступни ледышками, и благодарил Бога, что у него хватило ума раздеться. В одежде он бы не выплыл.
Он добежал до места, кое как оделся и отпил из бутылки. Хорошо отпил. Как надо. Ольги не было. И Васильев пошёл в общагу. Там, вылущивая ледышки из волос, он терпеливо выстоял очередь к телефону – автомату. Трубку взял Ольгин папа и убедительно попросил Васильева больше не звонить.
– Нам в семье только сумасшедших не хватает! – сказал Ольгин отец.
Васильев с ним согласился и пообещал больше с Олей не встречаться.
Мрачный поднялся Васильев в комнату. Там Матвейка с истфака делился своим богатым опытом. Они пили всё тот же поганый Акдам и Матвейка «поливал» за свою семейную жизнь. Он пару месяцев назад женился на даме, которая была старше Матвейкиной мамы лет на десять. И вот теперь рассказывал что к чему:
– Какая любовь, ребята? – пухлая мордочка Матвейки скривилась. – Какая любовь? Где вы её видели, эту любовь? Мне просто удобно. Обо мне заботятся. Я имею бабу когда захочу, а не тогда, когда она соизволит мне дать. У меня гарантированный завтрак и обед. И носки у меня чистые, между прочим.
Васильев переоделся в чистое, подошёл к столу, налил сам себе полстакана «портика», выпил, и влепил Матвейке оплеуху.
Тот свалился со стула и заверещал про милицию. А Васильев не стал ожидать продолжения и ушёл.
– Господи! Какой же я был придурок! – говорил сам себе Васильев, потягивая портвейн. – Боже ты мой! Мне надо было просто оттрахать эту Оленьку и дело с концом. И никаких проблем.
– Оля! Ты знаешь, что я для тебя могу сделать всё, что ты захочешь! – раздался восторженный тенорок.
Васильев раздвинул прутья лозняка и удивлённо посмотрел на владельца тенорка.
На берегу стояла парочка. Ну, дети жалкие, что уж тут говорить! Васильев и умилиться не успел как «Тенорок» разбежался и прыгнул в реку. И сразу стало понятно, что плавать этот мальчонка не умеет, а если умеет, то в ванной.
Помогите! – пискнула девчонка. – Ванечка! Куда же ты? Ты же утонешь!
Васильев вскочил и побежал вдоль берега. Там, впереди река делала поворот и Васильев надеялся, что мальчонку вынесет ближе к берегу. Так оно и вышло. Васильеву оставалось только зайти в воду по пояс, схватить этого Ванечку за шиворот и вытянуть на берег. На берегу Васильев врезал «герою «по морде и скомандовал:
– Бегом, мать твою!
А когда добежали до места, Васильев влил пацану остатки портвейна в рот и спросил у девицы:
– До дома далеко?
– Нет. Не очень. – пискнула она.
– Тогда ноги в руки – и бегом!
И они побежали.
Васильев посмотрел на свои брюки, уже обледеневшие, и пошёл домой.