Не знаю, как Григорий Евстигнеевич, а меня сразу сбили с ног и некие двое, сопя и матерясь больно закрутили мне руки назад и защёлкнули наручники. У Григория Евстигнеевича судя по воплю – Что ж ты, падла, по яйцам бьёшь! – были дела не намного лучше моих.
Я лежал, вбирая левой щекой тепло асфальта, и разглядывал растоптанный окурок, лежащий у самого моего носа. Я лежал и до меня доходило, что сию минуту и я стану вот таким вот растоптанным на асфальте окурком. И от этого понимания мне было немножко нехорошо.
– Втать, падла! – ткнулся мне в бок носок сапога.
– Встать! Марш к стене! Встать тебе говорят!
Это тошное дело подниматься, когда руки у тебя за спиной. Это тошненько, потому что, как ни крутись, а приходится становиться на колени.
Нас поставили лицом к стене дома, ноги на ширину плеч. Стали шарить бесцеремонные руки.
– Смотри-ка! Толстый обоссался, – засмеялись слева, – Тоже мне киллер хренов.
Потом мне вложили в правую руку тяжёлое и прохладное.
– У этого пальчики уже готовы, господин майор, – сказал хрипловатый басок.
– А автомат?
– А автомат они как бы выбросили. Киллерская традиция.
– Хорошо. Молодцы. Дайте-ка я на них гляну.
– Повернуться кругом! При резких движениях стреляю без предупреждения!
Я, как можно медленнее повернулся и увидел несколько мужиков в камуфляже и масках. И прямо передо мной стоял сосед по дому, начальник уголовного розыска Фёдор Потапович. Я молчал, а Григорий Евстигнеевич сразу заверещал:
– Что же это деется, Фёдор Потапович? Мы же только его несли, как из боя. А он очки обронил. Надо же было очки найти. Ему без очков нельзя. Что же это деется? Он же вон там, возле кирпичей лежит.
– Запиши, – сказал кому-то Фёдор Потапович, – что преступники добровольно согласились показать место нахождения трупа.
А потом уж к нам – Показывайте!
Мы прошли к штабелю кирпичей, где оставили уставшего друга, но там, где мы его оставили никого не было.
– Ну, где? – строго спросил Фёдор Потапович.
Григорий Евстигнеевич засуетился:
– Ей Богу, здесь лежал. Вот сюда прислонютый. Может его похитили, а?
Поставьте их снова к стене. Сейчас они у меня всё вспомнят. А то гонют дуру. Не на лохов нарвались, ребята!
Нас снова отвели к стене. Григорий Евстигнеевич всё что-то бормотал непонятное, а я смотрел, как в окне второго этажа дома напротив, отодвинув чуть-чуть занавеску на нас пялилась любопытная рожа.
– Мы с вами вот что, – Это Фёдор Потапович подошёл – мы вас, говнюков, сейчас расстреляем, если добровольно не признаетесь.
– Мы признаемся, Потапыч, мы признаемся! – это у Григория Евстигнеевича нервы шалить стали, – Мы во всём признаемся, только скажи в чём.
– В чём? Будто сам не знаешь. В убийстве главы совета предпринимателей Симонова.
– Ну ты, чё, Фёдор Потапович? – озаботился Григорий Евстигнеевич, – Ты чё? Я же за жизнь мухи не убил, а ты…
– Товсь! – прозвенела команда и на нас уставилось три автомата.
– Ты чё, Потапыч, ты чё?
– Огонь!
Грохнуло и сверкнуло. И мне в щёку вонзился осколок кирпича. Я скосил глаза на Григория Евстигнеевича. Тот медленно оползал по стенке.
– Ишь ты, сомлел, родимый. В отделение их.
Нас пинками затолкали в машину и буквально через три минуты мы поднимались по ступенькам парадной лестницы полицейского управления.
Потом нас провели в подвал, где располагались камеры предварительного заключения. Потом нас ещё раз обыскали, отобрали часы, остатки денег и шнурки от тапочек Григория Евстигнеевича. Потом меня втолкнули в камеру и сняли наручники. Потом за мной закрылась обитая жестью дверь с глазком и окошечком под названием кормушка.
Камера моя была не большая и не маленькая. Камера была размером с кухню в хрущёвке. Зарешёченная лампочка над дверью, окно из стеклоблоков, парашка в углу у самой двери. Справа стенная ниша имитировала полки. В ней стояла мятая аллюминеевая кружка.
Я закурил, – курево нам оставили, слава Богу, – и стал читать надписи, оставленные на стенах предыдущими жильцами. Среди многочисленных – «Здесь был Санёк»! и «Кто не был, тот будет, кто был не забудет», – выделялась полная отчаяния – «Господи! Прости меня, грешного!» с припиской снизу – «Братва! Ворона – чёрт.» Я сел в уголке и прислонился к стене. Рядом красовалась надпись «Не забуду мать родную.» И мне послышался мамин голос:
– Сёма! Мальчик мой. Ты слушай, когда мама тебя учит. Скоро мама учить не будет. Скоро люди будут учить. А, когда начнут люди учить, вот тогда ты поплачешь. Ты тогда будешь плакать, а люди будут смеяться с тебя.
А потом вступила тётя Песя, вечная ей память:
– Ида. Не тормоши мальчика. Ну, какой из него музыкант? Я не скажу, что в Сёме нет таланта. Нет! Он гениальный мальчик. Только талант у него особенный. Так пусть идёт в сапожники. А что? Ты хочешь сказать, что хороший сапожник валяется на дороге? Посмотри! У него же золотые руки, а ты хочешь, чтобы он это золото обломал об эту скрипку? Конечно, если ты скажешь, так он их обломает. Только, что из этого выйдет хорошего, ещё неизвестно.
Потом я как следует прокрутил в голове прошедший день. И выходило, что ничего хорошего меня не ожидало. От этого стало грустно, но я никого не винил. Что поделаешь, если такое твоё счастье? Просто так карта легла. Что тут поделаешь?
Так я загрустил, что и не заметил, как уснул. Уснул я всё так же сидя и обнимая колени руками. Мне снился хороший сон. Как будто я играю на скрипке. Да! Я стою на сцене и играю «Времена года» Вивальди, а у рояля Григорий Евстигнеевич. И так поёт моя скрипочка, что слёзы всё текут и текут у меня по щекам. Потом грянули заслуженные аплодисменты, и я сообразил, что это не аплодисменты, а дребезжит и стонет открываемая дверь в камеру.
Меня провели в служебную комнату, где симпатичная девочка – лейтенант сняла мне отпечатки пальцев. Она была такая грустная, что я стал её жалеть. Вишь, как сложилась судьба – и служба собачья, и дома, наверное нелады, и денег постоянно не хватает, и мало ли что ещё. Я бы ещё её жалел, да девочка заметила мой взляд, тявкнула – Что уставился, козёл пархатый? – и исчезла вместе со своим деревянным чемоданчиком.
В камере меня ждала уже кружка жидкого чая и хлеб. Только поесть я не успел – меня повели на допрос.
Я сел на любезно предложенный стул и стал пялиться на Фёдора Потаповича, который делал вид, что ищет в своих бумагах что-то важное. Потом Федор Потапович это важное отыскал и сказал мне:
– В общем так, Файндшмидт. В сторону все формальности. Я объясняю тебе, как человеку, в какое говно ты попал. Я это объясняю тебе, чтобы ты не вздумал юлить и прикидываться. Первое – твой подельник во всём признался. И чистосердечно раскаялся. Этого раскаяния следствие ждёт и от тебя.
Второе. За поимку убийц бизнесмена Симонова назначена премия в сто тысяч долларов. Ты вдумайся. Ты вдумайся в цифру и скажи, где вы спрятали труп?
Когда Фёдор Потапович назвал цифру, мне стало очень нехорошо, потому что за такие деньги нас с Григорием Евстигнеевич стопчут в говно и не заметят. Но надежда всё же была. Это была малюсенькая надежда, что всё-таки Бог есть. И я вкратце рассказал, что с нами произошло.
Пока я говорил, Фёдор Потапович недовольно морщился, а, когда я закончил, он произнёс:
– Ты Файндшмидт, мне сказки Шехерезады не рассказывай. Твой подельник Семёнов тоже пробовал задурить мне голову. Я звонил домой вашему Виталию Константиновичу и мне внятно ответили, что последний явился домой около семи часов вечера в средней стадии опьянения и лёг спать, чему есть не менее пяти свидетелей.
– Мне от тебя не сказки нужны, мне нужен ответ – где труп?
И тогда я решил – буду молчать. Будь, что будет, но я не дам этим сволочам заработать на мне. И, когда я так решил, то мне стало хорошо. Потому что, когда ты поступаешь правильно, то становится хорошо.