Он открыл глаза и посмотрел на свое отражение в оконном стекле, но увидел не себя, а какого-то бородатого верзилу. Джозеф быстро оглянулся – сзади никого не было. Аккуратно застеленная постель. Деревянное кресло-качалка с вышитой подушечкой. Камин с железной решеткой. Пусто. Он снова взглянул на окно. Бородач пропал. Джозеф ошеломленно покачал головой и потер щеку. Никакой бороды, только щетина.
Он спустился вниз. Может, Тари разбудить? Нет, не надо быть эгоистом. Лучше выйти подышать свежим воздухом. Теплые летние ночи успокаивают, напоминают о детстве. Внизу, в прибрежных домах уютно мерцали огоньки. Он запрокинул голову и посмотрел на звезды. Вдалеке залаяла собака, словно Джозеф ступил на ее территорию. Где-то на полпути к морю прогудела машина, гудку ответила корова. Джозеф повернулся к соседскому дому. По траве скользнула тень, потом отворилась дверь, и свет из прихожей упал на рыжеватую блондинку в свободном белом платье. Она взялась за ручку обеими руками, опасливо оглянулась и скрылась внутри. Джозефу стало любопытно. Он еще немного понаблюдал за дверью, но ничего не произошло. В окнах женщина тоже не появилась. Джозеф собрался было отвернуться, как вдруг мелькнула еще одна тень, пониже. Огромная собака, черная и лохматая, бесшумно взлетела на соседское крыльцо. Она уселась возле двери и застыла суровым стражем.
Со мной живут мертвецы. Наяву и во сне со мной живут мертвецы. Сны стали невыносимы. Ночь за ночью я вижу мрачное лицо Реджа. Джессика, а она теперь говорит как взрослая, сообщила, что раз мне снится муж, значит, я по-прежнему люблю его. Но днем приходить он не может – моя любовь слаба, ибо отравлена ненавистью. Верно, верно. Я так его ненавижу! Он оставил меня одну наедине с вечными сомнениями и смятением духа. Редж требует, чтобы я убила человека. Того, по чьей вине Редж сотворил все это с собой и Джессикой.
Гневный голос мужа не дает мне покоя уже несколько месяцев. Голос твердит, что человек этот скоро прибудет, и с ним его дочь. Мертвецы подстрекают живых. Каждую ночь снится, что Редж протягивает мне нож с длинным тонким лезвием. Время течет сквозь пальцы. Сплю. Просыпаюсь. На ночной рубашке алеет пятно. Оно расплывается, я вся становлюсь алой – до кончиков волос, до пуговиц на рубашке. Все нутро скручено в узел, я просыпаюсь опять и держусь за живот, вместо рыданий хрип, словно ножом полоснули по горлу. Джессика!
Клаудия Кайл отложила перьевую ручку и захлопнула дневник. Три свечи в подсвечниках мерцали перед ней на полировке дубового стола. На обложке тетради – ангелочек в окружении гигантских цветов, белых и алых. Интересно, кто из великих написал эту картину? Наверное, Рембрандт. Клаудия задумчиво провела рукой по обложке и на рукаве сатиновой ночной рубашки заметила два чернильных пятнышка. Может, еще отстирается? Чернила на сатине… Трудно удержаться. Клаудия схватила ручку и написала на рукаве крупным красивым почерком: «Моя одежда – пергамент. Она поведает миру историю моей жизни».
Клаудия подняла глаза к темному окну. Посмотрела на свое отражение, на дрожащий ореол вокруг головы. Розоватые отблески пламени скользят по белой коже, длинные до пояса волосы с медным отливом зачесаны назад и стянуты белой лентой. Когда-то Клаудия считала себя изящной, многие восхищались ее статью. Теперь в ней что-то надломилось. С каждым днем Клаудия ела все меньше и меньше, не брала в рот ни капли воды и видела мир словно чужими глазами. Воспаленные веки задрожали. «Где грань между утонченностью и болезнью?» – спросила она себя.
Клаудия мучительно собралась с мыслями и посмотрела вдаль. Отражение расплылось, зато пейзаж за окном обрел четкость. По склонам спускались освещенные уличными фонарями мохнатые ели, их верхушки клонились к нижней дороге, по берегу рассыпались огоньки рыбацких домов. Разноцветные блики играли на черной воде, вызывая в памяти Рождество. В солнечные дни океан сиял безукоризненной синевой. Огромный утес навис над бухтой, он казался угольно-черной тучей, он казался огромной дырой в небесах, он завораживал и притягивал.
Со второго этажа своего дома Клаудия разглядывала Уимерли в большое панорамное окно. Кто бы ни приезжал к ней, друзья или журналисты, каждый приходил от этого вида в неописуемый восторг. Кажется, совсем недавно перед крыльцом толпились газетчики. Не обозреватели художественных изданий, а репортеры криминальной хроники. Они наперебой задавали вопросы о пропавших без вести муже и дочери. Эти шакалы всегда охотились за людскими несчастьями, а потому исчезновение Реджа и Джессики сразу после Рождества стало для них профессиональным праздником. Прошло полтора года. От тех, кого Клаудия так любила, по-прежнему не было никаких вестей. Снам она верить боялась. Это все излишняя впечатлительность, говорила она себе снова и снова, чтобы не лишиться рассудка. Ей хотелось думать, что Редж не сделал с Джессикой ничего ужасного. И все же Клаудия знала, что он изменился в последнее время, стал раздражительным и неуправляемым. В нем появилась несвойственная ему прежде тяга к насилию, он стал воплощением зла. По-другому не скажешь. Воплощение зла. Его потаенная жестокость рвалась наружу.