Когда их совместная жизнь только начиналась, Редж был сама доброта, он плакал от радости, когда родилась Джессика. Он держал на руках младенца и как младенец плакал сам. Из Реджа получился отличный отец. Он с утра до вечера был готов играть в прятки и лото, обожал рассказывать дочери захватывающие истории из жизни матери, бабушек и дедушек или отца-рыбака. Редж был преданным мужем и всегда выполнял любые капризы Клаудии, он вникал во все тонкости ее ремесла, на него можно было опереться. А потом Редж потерял работу. И сразу переменился. Все меньше внимания стал уделять семье и все больше уходил в себя. Редж почти перестал отвечать на вопросы, лишь изредка раздраженно огрызался. Через несколько недель он уже смотрел на домашних с неприкрытой ненавистью. Мать и дочь стали его бояться. Как-то Редж позволил себе грязно обругать Джессику всего лишь за то, что ребенок случайно измазал арахисовым маслом телевизионный пульт. Редж вцепился в дочь и тряс, пока девочка не закричала, ее пронзительный визг разнесся по всему дому. Клаудия устала жить в постоянном страхе, она уже готова была собрать вещи и уйти вместе с Джессикой, но тут Редж исчез. И Джессика вместе с ним. Занимался серый зимний рассвет. Ветер бросал в лицо пригоршни колючего снега. Клаудия стояла на дороге и звала дочь, пока не охрипла. «Джессика, Джессика!» – кричала она. Никого, только вой метели, только непроглядная снежная пелена. Через два дня после Рождества. За пять дней до Нового года. Восемнадцать месяцев назад. Полиция так и не закрыла дело. Они продолжают искать Реджинальда Кайла. Реджа и Джессику.
Дом Клаудии стоял у верхней дороги. Несмотря на приличный асфальт, здесь почти никто не ездил. Но сегодня днем показалась машина. Она свернула к дому Критча. С переднего сиденья на Клаудию смотрела девочка.
Это значит, что по соседству появится ребенок. Клаудия расстроилась. Лес здесь совсем близко, не дай бог с девочкой что-нибудь случится. Да и каково будет просто смотреть на веселое, полное жизни дитя. Чужое дитя. Как это больно.
В стенах чуть слышно урчали трубы. Это шумела вода, нагретая солнечными батареями. Насосы гнали ее по артериям дома.
– Мамуль, – раздался за спиной детский голосок. Клаудия продолжала неподвижно смотреть в окно, изучая темные заросшие склоны.
– Мамуль, – голосок стал громче. – Ты видела ту девочку? О которой сейчас думала?
За окном чернел океан. Клаудия смотрела на свое бледное отражение, и глаза ее блестели. Две слезинки скатились по щекам, задержались в уголках губ, соскользнули и повисли на подбородке. Клаудия вытерла их пальцами, поднесла к губам, но лизнуть себе не позволила.
«Откуда берутся слезы? – удивилась она. – Неужели в организме еще есть вода?» В последнее время жажда перешла в новое качество. Порой подступала дурнота. Пульс теперь был неровным, даже когда Клаудия отдыхала. И все же она еще сохранила свободу передвижения и могла, например, взбежать по ступеням, даже не вспотев. Плакать еще получалось, а вот потеть – уже нет.
В саду у Критча смутно маячила какая-то фигура. Это новый сосед вышел из дома и встал лицом к сараю. А женщины в машине не было. Где же она – женщина, жена, мать?
– Мамуля…
Клаудия обернулась к двери. За проемом начиналась деревянная лестница, что вела на первый этаж. Голосок запел:
У папы не осталось дел.Сидел и на воду глядел.Сидел, глядел, не ждал беды.Теперь глядит из-под воды.Клаудия пошевелила пальцами, словно помогая себе вникнуть в смысл этих слов. Казалось, руки живут своей собственной жизнью. Рукав ночной рубашки распрямился, надпись стала видна целиком: «Моя одежда – пергамент. Она поведает миру историю моей жизни».