В дверях захихикал ребенок. Томпсон почувствовал, как в нем темной волной поднимается ярость, кровь приливает к щекам. Лоб болел отчаянно. Томпсон открыл глаза. У порога стояла Бонни Слейд, девчонка лет шести, толстобрюхая и без порток. Она вдумчиво исследовала недра своего грязного носа и таращилась на Томпсона. Наконец Бонни явила миру долгожданное сокровище. Доктор отвернулся, он знал, что будет дальше. Девчонка снова хихикнула и убежала обратно в дом, нечленораздельно бормоча.
Джозеф ни на минуту не сомкнул глаз. Всю ночь он дежурил у постели Тари, ничего не ел, почти не двигался, только глотал таблетки. В каких количествах, припомнить не мог. Во всяком случае, достаточно, чтобы успокоиться и прийти в себя. Душа и тело оцепенели. Хорошо. Джозеф пил ативан и еще что-то от сонливости. Таблетки спасут мир! Они – венец прогресса, памятник безграничным возможностям разума. Человечество изобрело малюсенькие белые кружочки, чтобы снимать стресс, который само же и вызывает. Гениально! Главное – на век Джозефа этих пилюль хватит.
На горизонте всходило солнце, постепенно заливая городок ярким рыжим светом. Вот она, квинтэссенция бытия, подумал Джозеф. Его охватило благоговение перед красотой мира. Комната, прежде темная и мрачная, наполнилась сиянием. Тяга к покою прошла. Да здравствует движение – символ свободы!
Тари крепко спала. Джозеф вышел на улицу и посмотрел на дом Клаудии. Удивительная постройка. Это тебе не старые легенды, уж скорее научная фантастика. Утренний воздух приятно холодил кожу. Невозможно представить, что где-то в мире, а тем более в таком волшебном городке царит несправедливость. Внезапно Джозеф понял, что не видит тропинку под ногами. Обзор закрывал огромный сверток у него в руках. Одеяла. Он же хотел закинуть их в багажник, прыгнуть в машину и немедленно уехать из этого жуткого места.
Джозеф никак не мог взять в толк, почему его так занимает «солнечный дом». Вода в трубах, окна, балкон, панели, в которых отражаются небо и облака, – все казалось ценным и важным, потому что в доме жила Клаудия, похожая на умирающего лебедя. Джозеф несколько раз вспоминал о ней сегодня ночью. Часов в пять утра он даже собрался к соседке в гости. Джозефу на миг почудилось, что он встал и пошел. На самом же деле он продолжал спокойно сидеть на стуле возле кровати Тари.
Джозеф бросил одеяла в багажник. Места осталось совсем мало. Интересно, как сюда влезет все остальное? Он оглянулся на дом Критча. Большой. Крепкий. А еще-то что надо собрать? Только то, что с собой привезли. Уж точно не мебель. Тут и грузовиком не обойдешься, если тащить все сразу. Да и стены придется ломать.
Джозеф снова посмотрел на соседский дом. Кто это там в окне? Кажется, Клаудия. Дочка-то у нее пониже ростом. Он отчаянно замахал рукой, но порыв остался без ответа. Нет, все-таки не Клаудия. Просто отражение в стекле – облака, небо или солнечный зайчик. В животе забурчало. «Ой-ой-ой, – подумал Джозеф. – Пора подкрепиться». Может, Клаудия как раз готовит завтрак. Блины с кленовым сиропом. Джозеф усмехнулся. Он представил, как соседка стоит посреди кухни в викторианских шлепанцах и жарит блины. Интересно, как выглядят викторианские шлепанцы? Наверняка, они ей жмут. Викторианская обувь для того и придумана, чтобы причинять боль и неудобства. Отшельнице Клаудии, с ее вечными страданиями, только такая и подходит. Разумеется, шлепанцы надо кроить из кожи бывших любовников, а сшивать жилами. Какая еще от любовников польза? Клаудия хранила бы эту тайну от всех, кроме Джозефа. Она посмотрит на него и прожжет взглядом две дыры в сердце, чтобы вся кровь вытекла. И они будут вместе, как торт и взбитые сливки, как мышь и кладовка, как пыль и семейный альбом. С покорной улыбкой на устах Клаудия растворится в Джозефе, а Джозеф в Клаудии. Так строфа растворяется в поэме. Клаудия будет печь блины из толченых пауков и личинок, варить сироп из колдовских зелий, а потом с пакостным удовольствием облизывать пальцы. «Брось!» – одернул себя Джозеф. Он что, выкрикнул это вслух? Или слово прозвучало только в голове? Брось. Похоже на воронье карканье. На резкий звонок телефона, на звук захлопнутой книги.
Но как же можно бросить, как же можно не думать о Клаудии? Ведь она такая таинственная, такая влекущая. В ней и трагизм, и сексапильность, и склонность к саморазрушению, свойственная тонким артистическим натурам. От такой смеси дух захватывает. Джозеф улыбнулся. Если честно, он время от времени проявлял любопытство к тому, что читает его жена. Украдкой пробегал глазами пару страниц, а то и глав, когда дома никого не было. Очень помогает понять женскую природу. Ким обожает викторианские романы. Но Клаудия – сама героиня романа, этакая нервическая дама, несущая вечное бремя несчастий и тоски. Неотразимая женщина. Вкусить, вкусить запретный плод любви! Пасть вместе с Клаудией! Докатиться до дна! Почему бы нет? Что может быть прекраснее и трагичнее, чем растерзанное сердце?