Моим главным историческим источником стала Ольга.
Мы больше не были парой — ее вещи исчезли из шкафа в прихожей. Выселяться из «семейной» комнаты от меня никто не потребовал, так что я там и остался. Тем более, что от «несемейных» она отличалась только шириной кровати. В кровати было иногда одиноко, но скорее в части физиологии, чем всего прочего. Был ли я обижен на нее? Ну, разве что совсем чуть-чуть. Довольно глупо обижаться на человека, что он такой, какой есть. Правильнее винить себя за то, что оценил его неверно. Я же прекрасно знал, что «отношения» для Ольги — просто еще один способ достижения целей.
Положа руку на сердце — я не очень по ней скучал. (Положа руку ниже — да, еще как). Я знал, что рано или поздно мы расстанемся. И даже испытал некоторое облегчение, когда это, наконец, произошло. Если быть с собой неприятно-честным, то Ольга — не мой уровень. Она — героиня мифа, «та самая Громова», она умна, красива, отважна и решительна. (А еще у нее роскошная задница). Лучше не сравнивать с собой, впадешь в рефлексию (нет, не по поводу задницы).
Ну и социальная роль «мужик Громовой» меня тоже временами утомляла. Женщины с нездоровым интересом высматривают «что она в нем нашла?». (Не туда смотрите, дамы! Моя сила в уме, обаянии и харизме!) А мужчины косятся с таким опасливым восхищением, как будто я самку гепарда трахаю. Ну, то есть она красивая, конечно, но не проще ли бабу найти?
Хотелось для разнообразия уже побыть просто собой.
В общем, мы общались не как разведенные супруги, а как старые знакомые. Это со всех сторон удобнее. Если выдавался свободный вечер, встречались за столиком ресторана. Ольга пила легкое вино, которое ей неизменно приносил Вазген, рассеянно крошила на тонкий лаваш домашний сыр с зеленью — и рассказывала. Я записывал. Карандашом в подаренный лично Палычем для такого дела толстый блокнот — в красной кожаной обложке с тиснёной золотом надписью «Делегату партийной конференции». Наверное, он должен был настраивать меня на исторический лад. Восстанавливать писчий навык после клавиатурного было сущим мучением, но с ноутбуком тут неудобно — ни розеток, ни вайфая, да и столы под это не рассчитаны.
Ольга рассказывала отстранённо, как будто не про себя, а про какого-то другого, причем давно умершего человека. С легким сожалением о его судьбе, но без эмоциональной связи. Я постепенно выстраивал для себя причудливую и неоднозначную картину событий. Впрочем, на некоторые вопросы она отказывалась отвечать наотрез: «Это не то, что стоит вносить в хроники, поверь мне…» или «Это закрытая информация, и лучше бы ей такой и остаться…». Иногда удавалось пригласить за наш столик кого-то из удачно подвернувшихся Первых (да хоть того же Вазгена, он, оказывается, долгое время тащил на себе всю хозчасть Института и по многим событиям тех дней был в курсе поболее Палыча), но они не горели энтузиазмом. Клещами буквально приходилось тянуть подробности.
В общем, первоначальный энтузиазм Первых по мере написания истории Коммуны угасал тем быстрее, чем меньше она получалась похожей на героическую повесть для школьников.
Коммунары. День до
— Вы очень красивая девушка, Ольга, — сказал Куратор. — Даже беременность вам удивительно к лицу.
— Спасибо, — ей было неловко и неприятно от этого разговора. Они стояли у окна в директорском кабинете, который Куратор без малейшего смущения занял, вытеснив Палыча в комнатку зама. — Я принесла документы, как вы просили. Что-то еще нужно?
— Да, — сказал этот странный, какой-то серый и блеклый человек. — Мне нужны вы, Ольга.
— Не поняла вас, товарищ…
— Завтра будет физпуск установки, и на этом моя работа тут закончится. Я уеду из Загорска-двенадцать туда, где будут строить настоящую, большую Установку, через которую пойдет грузопоток. Я буду курировать целое направление! Не менее важное, чем атомный проект, который курировал Берия…