— Шутите? Здесь у всех так.
— А как насчет Тани? У нас сложилось впечатление, что лет десять назад она посещала психиатра или частного адвоката.
— Это для меня новость. Ну, вполне возможно, что девочке требовались консультации, но Марион не смогла бы это оплатить даже до болезни.
— Нам показалось, что у Тани был доступ к каким-то средствам. Может, Марион застраховала свою жизнь?
— Нет, я бы наверняка об этом узнала. Под конец я навещала Марион по несколько раз в неделю. Она все позакладывала, пытаясь раздобыть денег. Будь ее жизнь застрахована, она и под это заняла бы. У нее даже медицинской страховки не было. Она же прислугой работала, понимаете?
— Домработницей?
— Нет, кажется, няней. Она относилась к этим семьям, как к родным. Кстати, ребенок на Танином снимке мог быть из тех, с кем нянчилась Марион. Некоторые семьи были совсем не против, чтобы Таня приходила вместе с мамой, как будто все они одна большая семья. Черт, я наверняка могла бы вспомнить имена, но сейчас в голову ничего не приходит. Знаю, что один из ее нанимателей был какой-то большой шишкой. Она много лет работала в его семье. Впрочем, это не важно. Когда Марион заболела, никто из них не заволновался. Вот так оно и выходит, понимаете?
— Есть ли какие-нибудь еще подробности, о которых мне стоило бы знать?
— Ну, есть еще кое-что, но мне, наверное, лучше ничего не говорить.
«Мне лучше ничего не говорить».
Эти пять слов на протяжении многих десятилетий были отправной точкой для бесконечных пересудов. Возможно, гибель Оскара Уайлда восходит именно к этой фразе — ее наверняка прошептала какая-нибудь дамочка в корсете, попивая чай в одной из гостиных викторианского Лондона.
— Послушайте, это не пустые пересуды, — заверила Элли собеседницу. — Это сбор материала для официального полицейского расследования.
Энн долго уговаривать не пришлось.
— Просто забавно, что вы сказали насчет Таниных денег. Мне всегда это было любопытно. Надо было мне догадаться — девочка что-то скопила. И подумать только — она позволила матери умереть с тревогой о медицинских счетах!
— А почему вы думаете, что Таня зажимала деньги?
— Потому что я однажды с ней разговорилась, как раз в то время, когда риелтор выставил табличку «Продается» возле их дома. Должно быть, всего через месяц после смерти Марион. Я спросила, нет ли какой-то возможности сохранить дом за собой. Таня сказала, что пыталась найти способ, но все деньги у нее вложены.
— Какие деньги?
— То-то и оно. Я поднажала, а она разнервничалась, сказала, что деньги у нее от дяди, но предназначены они для учебы. Я тут совсем обалдела: насколько я знала, Марион была единственным ребенком, а Танин папаша на горизонте не объявлялся. Я и сказала: «А ты не старовата для учебы-то?» А она мне что-то типа: «Что ж, для того и нужны деньги, а потом — как знать». Затем она в дом улизнула, а я решила, что не вправе ее расспрашивать. Вскоре Таня переехала, и больше я ее не видела.
Элли поблагодарила Энн и повесила трубку. Роган закончил разговор в тот же момент.
— Какие новости? — спросил он.
— Пока больше вопросов, чем ответов, — сообщила Элли. — Танина мама работала няней. Умерла примерно три года назад с кучей долгов. Банк продал дом. Соседка сказала, что Таня однажды упоминала, будто у нее есть деньги на учебу от дяди, но та же соседка прежде ни разу не слышала о его существовании.
— Может, папик какой-нибудь дал?
— Кто знает. А у тебя что?
— Доктор Лайл Хьюсон все еще практикует. В субботу, конечно, он не работает, но по дежурному номеру я в конце концов добрался до его помощницы. Удивительное дело — она забеспокоилась насчет конфиденциальности. Но я спросил, случалось ли доктору Хьюсону выступать в суде на общественных началах или что-нибудь вроде того. Она засмеялась и сказала, что доктор задаром и с постели не встанет. Сообщила, что он берет полторы сотни в час.
— Десять лет назад наверняка брал меньше.
— Восемьдесят пять, если быть точным.
— Для матери-одиночки, работающей няней, это дорого.
— Безумно дорого.
Постукивая ручкой по столу, Элли размышляла, что все это значит.
Глава 39
Воскресенье, 28 сентября
2.45
— Ми-и-ленькая.
Придурок в черном кожаном пиджаке, насквозь пропахший одеколоном «Поло», таращился на грудь Элли, подошедшей к двери в клуб. Очевидно, из-за недосыпа она, выскочив из дома, недостаточно хорошо застегнула молнию своей кофты с капюшоном.
— Да и ты ничего, — ответила она, ткнув пальцем в мягкие мышцы у него на груди. — Где мой брат? Джесс Хэтчер. Ростом с тебя, но килограммов на сорок легче.
— Такой же хитрожопый, как ты, только менее смазливый?
— Он самый.
— Видел его в подсобке с одной из девчонок минут десять назад. Зная твоего братца, я бы посоветовал сначала постучать.
Несмотря на протесты сестры, Джесс ухитрялся примерно раз в месяц под каким-нибудь предлогом вытащить ее в это место. Поскольку он работал здесь с марта, по прикидкам Элли, это был ее седьмой визит во «Флюиды». Много лет Джесс был летуном, неспособным задержаться на одной работе. Лишь один раз до этого он застрял на три месяца в одной забегаловке в Одежном районе, [49]работал поваром на блюдах быстрого приготовления, да и то из чувства вины, поскольку эту должность нашла ему Элли. В среднем же его хватало на несколько недель.
Но по причинам, которые так и оставались недоступными пониманию Элли, этот низкопробный, залитый неоновым светом стрип-клуб на Вестсайдском шоссе, с патлатыми музыкантами и их грохочущей музыкой в стиле восьмидесятых, пробудил все лучшее, что было в ее брате. «Флюиды» с их беспорядочно-причудливой обстановкой в стиле ретро стали тем пространством, где Джесс казался разумным взрослым, а толпы юристов и фондовых менеджеров, буйствующих на холостяцких вечеринках, выглядели непредсказуемыми идиотами.
Периодическим визитам Элли обычно предшествовало обещание Джесса, что она увидит самое невероятное шоу плотских фантазий. Как правило, в представлении были задействованы шарики для пинг-понга.
Но на этот раз Джесс обещал ей не просто развлечение. Элли обнаружила его в подсобке на диване. Рядом на подлокотнике пристроилась девица, скептически оглядевшая Элли.
— Это она?
— Да. Моя сестра, Элли Хэтчер. Она присмотрит за тобой, Жасмин.
Внешность девушки соответствовала ее имени: длинные, темно-каштановые волосы, в которых пестрели карамельного цвета пряди. Жасмин взбила их, не пожалев лака и придав прическе такой вид, будто она только что выбралась из постели после бурного секса. Надув губки, стриптизерша состроила Джессу гримаску, умудрившись соединить в ней гнев и сексуальность. Несомненно, с таким талантом щедрые чаевые были ей гарантированы.
— Твой брат умеет склонять людей даже на то, чего они вовсе не хотят.
— И не говори. Он сказал, ты что-то знаешь о «Престижных вечеринках»?
Глава 40
9.30
Оказалось, Жасмин — ее настоящее имя. Жасмин Энн Харрис, двадцать шесть лет. Она давным-давно не появлялась в базе данных ПУ Нью-Йорка. Однако в десятилетнем возрасте ее включили в список свидетелей по иску ее матери о домашнем насилии. В тринадцать лет она стала истцом в деле об изнасиловании второй степени, [50]подсудимым значился человек, также носивший фамилию Харрис. За последующие два года она четырежды убегала из дома, о чем свидетельствовали отчеты службы по делам несовершеннолетних. Детство и отрочество Жасмин не были счастливыми.
Однако собственную репутацию девушка ухитрилась не запятнать, хотя в разговоре с Максом и Элли призналась, что последние восемь лет баловалась наркотиками — сначала травка, потом кокс, следом героин, а после него метамфетамин. Да и телом приторговывала — сперва ради наркотиков, затем — ради трехлетнего сына.
49
Одежный район (Garment District) — квартал на Манхэттене, расположенный между 5-й и 9-й авеню, средоточие модной индустрии Нью-Йорка. Здесь расположены крупные модные дома, магазины-салоны и склады одежды. Модные дизайнеры впервые «поселились» тут в начале XX в.
50
Изнасилование второй степени — преступление, совершенное в отношении ребенка, не достигшего 14-летнего возраста. В США приравнивается к правонарушениям класса Б и карается лишением свободы сроком до 60 лет.