К утру крест был готов. Он стоял в яме для рассады.
– Между прочим, Клавдий мертв,– сказал Анна.
– Между прочим, незачем кричать,– строго заметил краевед.– Знаем и без вас. Вот, пожалуйста, на букву "К"… Ага, вот. Прошу смотреть,– кивнул он, полистав гроссбух.– "К вопросу о Клавдии. Причины: а) внезапное помешательство; б) не помешательство, а запутанность дел вследствие шантажа о восьми письмах; в) не запутанность дел, а давнее желание покончить с собой и найденный повод для. Сказано: два часа пополуночи, попросив воды". Ну-с? Что скажете? Лично я склоняюсь к помешательству.
Поскольку вслед за таковыми словами возникла внимательная пауза, Арсений Петрович сказал "гхм", поджал губу и жестко уточнил, что склоняется к помешательству Клавдия, ибо считает крах темных сил неотвратимым – это во-первых; что для соблюдения порядка вещей (и за неимением времени сочинять всякие там притчи) пророчества говорятся в трех вариантах на выбор – это во-вторых; и в-третьих – к делу.
По плану Мухина, Анне предстояло поговорить с Никодимом, который давно ждал; отговорить его от Голой горки, где опасно и может быть патруль; постричь Волка, который, в отличие от бритого Никодима, больше похож на Христа, а это нехорошо; и, наконец, будучи Анной и дождавшись Варавву, которого затребовали голубиной почтой, принять участие в распятии, запланированном через час-полтора.
– Да, и еще – вот…
"Вот" была тетрадь, которую следовало смотреть на странице семнадцать.
Тетрадь представляла из себя линованный журнал, украденный у Петра. На пятнадцати первых страницах значились сроки внесения удобрений, полива и прививки двух сортов роз – "Ипподром" и "Стенька Разин". Шестнадцатая страница была пустой, если не считать большого Z, изображенного категорично и размашисто. Страница семнадцать начиналась начертанием такого же размашистого креста, от которого по сторонам разлеталось карандашное сияние.
– Это я так, в задумчивости,– буркнул краевед.– Вы читайте, читайте…
"Се аз и свидетельства мои, еже даны ми днесь.
Понеже есмь пришел в пору дерзновения своего, по сем паки благословения смиренно прошу.
О, слезы и воздыхания! Что желаемое есть?
Прельщение содеется в градах и весях. А паче всего я был опасен, дабы Возлюбленнейший и паче живота телесного Дражайший…"
– Ну, дальше пока нету,– пояснил Мухин, ревниво доследив до "дражайшего".– Так, знаете, задумки, наброски, да… Кое-что, безусловно, нужно, батенька, обмозговать. А?
Говоря по совести – чего Арсений Петрович, конечно, не сделал и делать не собирался – мозговать предстояло черт знает сколько всего. Например, несмотря на специальные усилия, он никак не мог представить, что Никодиму почти две тысячи лет, хотя по логике вещей получалось именно так.
Более того, Мухин крайне расплывчато рисовал себе предстоящее распятие, то есть его практическое осуществление с гвоздями и остальным, и полагался, в основном, на Анну – так же, как и на его соавторство в Евангелии, к каковому делу Мухин относился очень серьезно, но не умел.
Арсений Петрович не сомневался только в одном: что предпринять, если Анна попробует отказаться. В этом случае Мухин планировал закричать, что здесь вам, батенька, не бесплатная ночлежка (или как-нибудь так) и через зашантажированного Петра угрожать выселением всех тут ваших жиличек-жильцов.
Мера была тщательно продуманной (Арсений Петрович придумал ее сразу после "слез и воздыханий"). Но разговор кончился без нее, потому что – ни от чего не отказываясь – Анна вернул тетрадь и, отодвинув Мухина от себя, молча прошел наверх.
– А, да! И этого еще, тьфу! – запоздало махнул Арсений Петрович.
При всей невнятности фразы он совершенно ясно имел в виду незагруженного еще Волка, которого следовало загрузить. Но Анна ее не расслышал. Он думал в это время, что последним неидиотом вокруг был помешавшийся провокатор и шпион.
Волк сидел у двери Инги, придавив дверь спиной. Помахав ему спускаться, Анна сделал еще один жест, изображающий тишину. Что было, конечно, зря: домик сотрясал храп. В нем слышался и люминал, и портвейн, и прочие компоненты отравленной жизни. Поэтому отчет происходил на крыльце, но во время рассказа Анна, как минимум, трижды объяснялся жестами, имея в виду некоторые подробности.
Но отчет получился кратким, и, главным образом, потому, что краевед, который делал вид, что смотрит из-под руки, не идет ли где Варавва, черт бы его побрал, расценил тему разговора как ненужную чепуху.