«Сейчас она захлопает в ладоши», — подумала Герцогиня, потягивая шоколад.
Горничная восторженно захлопала в ладоши.
— О, Ваша Светлость, вы, наверное, с нетерпением ожидаете Венчания!
— О, да, — устало ответила Герцогиня. — Каждый год я ожидаю его с тем же нетерпением.
Лодка опасно накренилась, когда Арианна вступила в нее, сжав свою огромную брезентовую сумку.
— Осторожно! — проворчал Томмазо, помогая сестре сесть в лодку. — Ты опрокинешь нас. И зачем тебе с собой столько всего?
— Девушке нужно много вещей, — серьезно сказала Арианна, хорошо зная, что Томмазо считает все женское великой тайной.
— Даже на один день? — в свою очередь спросил Анджело, другой ее брат.
— День сегодня будет очень длинным, — отрезала Арианна, положив конец разговору.
Она устроилась на корме ложки, держа свою сумку на коленях, а братья начали грести медленными уверенными движениями рыбаков, которые все жизнь провели на воде. Они приплыли со своего острова, Мерлино, чтобы подобрать ее на Торроне и отвезти на самое большое торжество года в Лагуне. Арианна встала с рассветом.
Как все жители лагуны, она ездила на Венчание с морем с самого раннего детства, но в этом году у нее был особый повод для волнения. У нее был план. И то, что было в ее сумке, было его частью.
— Мне так жаль твоих волос, — сказала мама Люсьена, кусая губы, после того как в очередной раз сдержала привычный ободряющий жест — погладить сына по его кудрявой голове. Кудрей больше не было, и она не знала, как поддержать его, а может быть себя.
— Все в порядке мам, — сказал Люсьен, — Это сейчас модно. Многие ребята в школе обрили головы.
Они не стали упоминать о том, что он слишком плох, чтобы идти в школу Но все равно это было правдой — он действительно не переживал из-за волос. Что на самом деле беспокоило его, так это слабость. Она не была похожей ни на одно из того, что он чувствовал раньше. Это было совсем не то, что усталость после игры в футбол или долгого плаванья. К тому же слишком много времени прошло с тех пор, как он мог делать что-нибудь вроде этого.
Казалось, что в его жилах течет вода вместо крови, и поэтому он чувствовал себя таким утомленным даже после попыток встать с кровати. Выпить чашку чая или хотя бы дотянуться до него было так же тяжело, как забраться на Эверест.
«Это не на всех действует так плохо, — сказала медсестра, — Люсьену просто не повезло. Но это не является показателей того, насколько эффективно лечение».
В этом-то и состояла проблема. Ощущая себя столь опустошенным и истощенным, Люсьен не мог сказать — это лечение или сама болезнь доставляет ему такие страдания. И он понимал, что его родители тоже этого не знают. Вот это было самым страшным — видеть, как они напуганы. Ему казалось, что глаза матери наполняются слезами каждый раз, когда она смотрит на него.
Что касается отца Люсьена, то он никогда по настоящему не разговаривал с сыном до того, как тот заболел, но теперь они поладили. Они должны были делать вместе массу вещей — плавать, ходить на матчи, смотреть телевизор. Теперь, когда они не могли делать всего этого, отец начал говорить с ним. Он даже приносил библиотечный книги в спальню и читал ему, потому что Люсьену не хватало сил держать книгу в руках. Мальчику это очень нравилось. Книги которые он уже читал, вроде «Хоббита» или Полночного Сада Тома», сменились теми, которые отец помнил по своему детству и юности, например «Лунной Флотилии» и новеллами о Джеймсе Бонде.
Отец открыл в себе новый талант — он придумывал и изображал голос каждого персонажа. Иногда Люсьен думал, что это почти стоило того — так болеть, чтобы узнать этого нового, другого отца, который говорил с ним и рассказывал ему истории. Он гадал, станет ли отец прежним, если лечение подействует и болезнь отступит. Но от таких мыслей у Люсьена начинала болеть голова.
После последнего сеанса химиотерапии Люсьен был слишком изнурен, чтобы говорить. В этот вечер отец принес ему тетрадь с тонкими страницами и прекрасной обложкой под мрамор, на которой сплетались и кружились темно-красные и пурпурные прожилки так, что Люсьену пришлось закрыть глаза.
— Я не смог найти ничего достаточно хорошего в магазине Смита, — сказал отец. — Но мне повезло. Мы убирали в старом доме на Вэверли Роад, рядом с твоей школой, и моя племянница попросила выбросить все старые бумаги, а я увидел эту тетрадь и сохранил для тебя. Она пустая, и я подумал, что, если оставлю её и карандаш здесь, на столике у кровати, ты сможешь написать то, что хочешь сказать, когда у тебя болит горло.