ФЕДОСЕИЧ. Да полно те, хозяюшка! Ты до этих до татаров два раза домой воротишься. Еще поспеешь, коли что, и натерпеться с нами и намучиться.
Во время последних слов дверь в сени снова отворяется, и в избу заходит мать Авдотьи и Феди, Афросинья Федоровна. Это еще не старая женщина, неторопливая, с негромким голосом и тихой улыбкой. Дочка очень похожа на нее.
Вот и матушка тебе так же само скажет. Верно я говорю, Афросинья Федоровна? Чего ей, хозяюшке-то нашей, татар тут дожидаться? Пускай едет, свое дело делает.
АФРОСИНЬЯ. Дай сперва с людьми поздороваться, Андронушка. (Кланяется всем.) Здравствуй, Никита Иваныч! (Гостю.) Здравствуй, батюшка! (Остальным.) А с вами то уж мы нынче видались-здоровались… Ну что, Дунюшка, все медлишь?
АВДОТЬЯ. Боюсь уезжать, матушка. Ведь и ты небось слышала, что люди-то говорят.
АФРОСИНЬЯ. Страху служить — не наслужишься. Коли нам хлеба не месить да сена не косить, татар дожидаючи, так и на свете не жить. Не впервой нам эту беду встречать.
ФЕДЯ. Вот и я так говорю…
АФРОСИНЬЯ. А ты бы, Федор Васильевич, чем говорить, других бы послушал. Вот я, Дуня, попутничков тебе принесла в скатерку увязала…
НАСТАСЬЯ. Да и у меня тут наварено, нажарено…
АВДОТЬЯ. А ты, матушка, не поедешь со мной?
АФРОСИНЬЯ. Стара я на сенокос ездить, это дело молодое. Мы уж с Настасьюшкой домовничать останемся — за кузнецами твоими приглядим. (Гладит сына по голове).
Из дверей выходит Васенка, закутанная в платок, с узлом в руках.
ВАСЕНА. Ну, я уж собралась, тетенька. И Тимош Пегого запряг. Вон телега-то, под окном стоит. Снести узел, что ли?
АВДОТЬЯ (с упреком). Что ты все торопишься, Васена!
ВАСЕНА (виновато). Да ведь не доедем дотемна, тетенька.
НИКИТА. Раньше из дому выедешь, Авдотьюшка, раньше домой воротишься. А уж мы-то тебя как ждать будем!… (Обнимает ее, потом решительно поворачивается к окну.) Бери узел, Тимош!
ФЕДЯ. Я снесу! (Тянет к дверям поклажу.)
На пороге Тимош забирает у него узлы.
АФРОСИНЬЯ. С богом, доченька!
НАСТАСЬЯ. Час добрый — дорожка полотенцем!
АВДОТЬЯ (с покорной грустью). Ну, будь по-вашему. (Накидывает на голову большой платок.) Прощай, матушка! Прощай, Никитушка! Прощайте все! Феденька… (Обнимает брата).
ФЕДЯ. Ну, Дуня!… Что зря слезы-то лить? Едешь на три дня, а прощаешься словно на три года!…
АВДОТЬЯ. Мне и три дня за три года покажутся.
НИКИТА. А нам и того дольше. Да делать нечего.
ГЕРАСИМ. Это не зря говорят: без хозяйки дом — что день без солнышка.
ФЕДОСЕИЧ. А и солнышко не навек заходит. С одного краю зайдет, с другого покажется.
АФРОСИНЬЯ. Ну, доченька, легкого отъезду, счастливого приезду! Дай-кось я на тебя еще разок погляжу, душенька ты моя светлая! (Приглаживает ей волосы, оправляет платок.) Вот так-то… Ну, сядем на дорожку.
Все на мгновение присаживаются. Первым поднимается Никита.
НИКИТА. Ехать так ехать!
Авдотья кланяется по очереди матери, гостю и всем домочадцам и молча выходит. Все провожают ее. У порога задерживаются только Федосеич и Герасим.
ГЕРАСИМ. Хороша у вас хозяюшка-то! Заботливая… Я тут и часу не пробыл, а словно дочку родную проводил.
ФЕДОСЕИЧ (тихо). Коли правду тебе сказать, человек добрый, тесно у меня нынче на сердце. Кто его знает, свидимся эти еще, доведется ли. (Уходит вслед за остальными.)
Герасим с порога смотрит в ту сторону, откуда доносятся голоса, стук копыт и скрип колес. Через минуту Настасья и Федосеич возвращаются в избу и молча, понуро принимаются за свои дела.
НИКИТА (появляясь в дверях). Ну, дядя Герасим, сказывай, зачем ко мне пожаловал! Айда на кузню, что ли?
ГЕРАСИМ. Веди, хозяин! Прощайте, люди добрые! (Уходит.)
НАСТАСЬЯ (помолчав). Что ж, Федосеич, доскажи хоть мне, старухе, про эту самую про жар-траву. А то и на свет-то глядеть не хочется от тоски, от скуки.
ФЕДОСЕИЧ (медленно и задумчиво). Отчего не досказать? Доскажу… Идет он, стало быть, мельник-то наш, трудною дорогою, через леса дремучие, через болота зыбучие. Промеж смерти и жисти тропу выбирает. За плечами огонь горит, пред очами вода кипит… Иди своим путем, не оглядывайся!…
Картина вторая
Пожарище. Опаленная, опустошенная, затоптанная земля. Где были сады и дворы — деревья, обугленные, сронившие от жара листву. Где были дома — черные, обгорелые бревна, скорежившиеся, мертвые, непонятные остатки еще недавно живой, веселой домашней утвари да печи, растрескавшиеся, оголенные, торчащие из черной земли.