Тут вовремя верховный везир успокоил орты янычар-сипахов, чьи шатры расположены возле западных и восточных ворот. По улицам и площадям глашатаи читали ферман Хозрев-паши о том, что казненные им паши-беки все до одного примкнули к заговору Саакадзе против султана. И еще Хозрев-паша повелел глашатаям напомнить: "Большой кусок глотай, а больших слов не бросай!" - и что он, верный везир султана, решил "огнем погасить огонь". И еще везир повелел глашатаям кричать о том, что без согласия Мурада IV не будут в Токате судить Моурав-пашу и его "барсов".
- Но мне верховный везир и сераскер, - торжественно заключил палач, повелел приготовить к воскресенью острые ножи.
Потом палач с удовольствием рассказал о ночи казни именитых пашей и беков, как изменников султана, и пожалел, что скрылся Келиль-паша:
- Чох якши! Виновный ждет дар, а получает удар.
Понятно стало "барсам", почему войско анатолийского похода не защитило своего любимого полководца. Гасла последняя надежда, и неоткуда было ждать помощи. Сейчас они вплотную сошлись со своей судьбой. Из глазниц ее веяло странным холодом и рот кривился в беззвучном смехе.
Когда палач ушел, Саакадзе сказал выглянувшему из ниши бледному Бежану, чтобы он всю еду и воду, имеющиеся в запасном тайнике хранилища, ночью перетащил сюда, а главное - не забыл бы прихватить какой-либо кусок железа.
- Э-э, чанчур! Ты что, не грузин, что слезы роняешь? Подлого везира испугался? - подзадоривал Папуна мальчика.
- Нельзя погибнуть так позорно! Лучше размозжим себе головы! - в бешенстве выкрикнул Димитрий.
- Головы? Постой, постой!.. - И Дато погрузился в глубокую думу.
- Видишь, Георгий, напрасно не послушался четочника Халила, яд сейчас нам больше всего нужен.
- Да, Ростом, ты и тут оказался прав. Жаль, не убедил меня вовремя.
- Нет, мой дорогой друг Георгий, я никогда не был прав. А жить без вас всех все равно не смог бы...
- Тогда знай, я хорошо сделай, уничтожив яд, ибо воины-грузины обязаны погибать в битве с врагом.
"Барсы" скупо роняли слова. Медленно подкралась тяжелая ночь. Уже в третий раз вернулся с полной корзиной Бежан. Передав Саакадзе железный брусок, он долго не мог выговорить ни слова. Наконец, задыхаясь, прошептал, что за ним кто-то крался и во мраке горели чьи-то глаза. Может, палач?
- Я одним терзаюсь, - вдруг нарушил безмолвие Элизбар: - на что тебе столько еды?
Но Моурави вновь приказал "барсам" еще больше есть и пить, как на хорошем привале. Нужно сохранить силу удара.
"Придумал что-то", - с облегчением вздохнул Дато, прислушиваясь к скрежету меди о железо. Он подошел, опустился рядом с Георгием и едва слышно предложил удушить "барсов", а потом покончить с собой.
Не отвечая, Саакадзе бруском разогнул звено на своей цепи. Звякнув о камень, она плетью повисла на правом браслете.
От радости Дато припал к могучему плечу друга. Приподняв цепь Дато и стиснув зубы, Саакадзе стал бруском разгибать серединное звено.
До полночи скрежетали медь и железо. Георгий торопился под покровом мглы выбраться наверх, в схватке завладеть оружием стражи, по стене спуститься на темную улицу, а там - кони янычар... И только ветер пронесется под копытами... только... О, наконец "барсы" раскованы! Словно вторую жизнь вдохнул в них Георгий Саакадзе. Лишь Папуна просил не освобождать его:
- Так лучше.
"Первым хочет погибнуть", - решил Саакадзе и тут же разогнул звено на цепи, обвившей руку Папуна.
Сколько человеческой радости принесли ностевцам эти драгоценные секунды освобождения рук. Какой восторг охватил друзей на краю неотвратимой гибели. Они смеялись, кружились подпрыгивали в небывалой воинской пляске. "Пора! Пора!" - и все одновременно рванулись к нише. Рванулись - и застыли перед наглухо закрытой дверцей.
- Это палач! Палач! Теперь ясно вспомнил серьгу в его грязном ухе! рыдал Бежан.
- Судьба! - Ростом опустился на камень, удивляясь, как раньше он не заметил его причудливое сходство с черепом, посеревшим от сырости.
- Черту на полтора ужина такую судьбу! - взревел Димитрий, наваливаясь на дверь.
Но крепко железо. Бессильны ярость и мольба. Бесполезна сила ударов.
Автандил судорожным движением обнял отца:
- Железо беспощадно преградило нам путь к жизни.
И снова ночь... бесконечная, как черная река подземного мира. Молниеносно возникающие планы, тотчас гаснущие, как падающие звезды... торопливый разговор... обрывки воспоминаний... скорбное молчание...
О чем до рассвета с незатихающей в сердце болью думал Георгий Саакадзе? О чем? О близящейся смерти? О трагической участи Русудан? О любимом сыне Автандиле, погибающем, как и Паата, в расцвете лет? Нет, о судьбе родной Грузии думал Великий Моурави! Тревога охватывала его: каким трудным путем предопределено ей пройти в будущие столетия? Озарит ли светоч независимой силы ее потемневшее от страданий лицо? Придет ли час торжества народа над владетелями, веками преграждавшими выход его жизненным силам? Будут ли разрушены возмездием замки, которым он, Георгий Саакадзе, нанес первый удар?
Тихо. Лишь глубоко вздыхает Эрасти, гладя волосы уснувшего сына. Ровно дыхание Бежана. Почему? Может, верит в жизнь? Может...
Даже пожилые токатцы не могли определить, когда и откуда появился этот сухощавый длинношеий турок, с лицом, похожим на медную маску. Имени его никто не знал, ибо сам он не говорил, а спросить никто не догадывался. Так шел он, припадая на правую ногу, то появляясь, то исчезая в запутанных уличках, а за ним тянулся перезвон малых, больших и средних бубенцов и колокольчиков. Их мелодичный звон невольно очаровывал, перенося из мира огорчений в тот пленительный мир, где так легко отрешиться от всего земного, легче даже, чем в час курения гашиша.
Возможно, в благодарность за это средство, забвения токатцы и прозвали его Утешителем. И как-то стало привычно, что Утешитель не был многословен. Зачем? За него говорили колокольчики.