Пламя свечей хлопало и мигало все чаще, все интенсивнее. Голос ведуньи тоже становился громче, ее заклинания – мощнее, тени – глубже, а силуэт – больше. Появились и запахи: розовые лепестки, анисовое семя… Натан наклонился вперед, и рука матери крепче стиснула его запястье. Он обернулся к ней:
– Это помогает?.. Поможет?
Мать отвернулась от него.
Если ведунья танцевала неохотно, это было невозможно увидеть в тенях, отбрасываемых ею на простыню. Может быть, она действительно пыталась обманом выудить у них деньги, но ее действия ничем этого не выдавали. Наоборот, она двигалась с пугающей решительностью, нимало не пытаясь сдерживать себя, ничем не обнаруживая, что ей есть дело до того, что о ней думают другие; словно танцевала для каких-то невидимых свидетелей, для своей магии, для Бога. Лачуга сотрясалась от силы, с которой ее пятки били в землю; когда она пружиной раскручивалась от поясницы, простыня вздувалась и трепетала от прикосновений ее пальцев. Ее руки были раскинуты в стороны, тени волос плясали вокруг головы, словно огненные языки. Она кружилась и вращалась, угрожая обрушить им на головы хрупкую целостность их дома. Запах ее пота перебивал аромат розовых лепестков, шумные выдохи все чаще прерывали пение заклинаний; она кружилась все быстрее, но не останавливалась.
В тот момент, когда уже казалось, что им суждено быть погребенными под обломками дерева, железа и прочего мусора, ведунья схватилась за простыню, смяв ее в кулаке. Она остановилась, хватая ртом воздух и упершись другой рукой в колено. Позади нее серый, плоский и безжизненный лежал Натанов отец – грудь неподвижна, дыхание заметно лишь в пятнах теней на коже в углублениях между ребрами.
– Бесполезно, – проговорила ведунья. – Черви уже взяли его. Их защищает особая сила. Я ничего не могу сделать.
Мать Натана набросилась на ведунью едва ли не прежде, чем она закончила говорить, но та держалась твердо.
– Деньги не возвращаем! – Она оттолкнула от себя мать Натана, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки. – Мне очень жаль. Деньги не возвращаем.
Когда она ушла, Натан снова повесил простыню, а мать скользнула обратно к кровати, сгорбившись так, словно воздух был чересчур тяжел для нее, словно ее плечи не выдерживали тяжести рук. Она уткнулась лицом в подушку.
– Не беспокойся, мам. – Натан положил руку на кровать, и мать придвинулась к ней. – У меня есть еще деньги.
Он раскрыл ладонь другой руки, и в ней заблестели оставшиеся монеты. Мать замерла, потом села и уставилась на него.
– Это не настоящая медь, Натан. Это бронза, покрытая медью.
Натан стоял с монетами в горсти, чувствуя, как на глазах набухают слезы. Он молча сглотнул их.
– Не важно. Дело все равно не в деньгах. Дело в нем, – она дернула большим пальцем в направлении занавеси. – Ему нужно взять себя в руки… И тебе нужно взять себя в руки!
– Оставь его в покое, – сказал Натан. Если бы у него было больше сил, больше своеволия, он бы прокричал это во весь голос.
Мать взяла его за руку.
– И вообще, откуда ты раздобыл деньги? Делал палтусов из Живой Грязи? Искрил?
Охваченный стыдом, Натан опустил голову. Снова поглядев на мать, он увидел, что та грозит ему пальцем.
– Это запрещено, ты ведь знаешь? – На ее лице было странное выражение: вроде бы улыбка, но какая-то кривая, безрадостная, злая. – Никому не разрешается использовать свою силу. Никому…
Она поднялась и отвернулась от него, встав лицом к занавеске, делившей комнату пополам.
– Ты же понимаешь, что будет дальше?
Натан покачал головой, но вопрос был обращен не к нему. Она говорила с его отцом.
Из-за простыни донесся стон в ответ – слов было не разобрать, но в нем слышалась огромная скорбь.
– Это необходимо, ты знаешь. Ты не хочешь делать свое дело, так что придется ему.
Стенания стали громче.
– Время пришло, и тебе это известно, – продолжала мать. – Я должна его отправить.
Она обернулась к Натану:
– Если он не хочет это делать, другого пути нет… Мне жаль.
– Мам, я не хочу идти.
Она поджала губы, убрала со лба выбившуюся прядку.
– Тебя никогда не удивляло, что ты у нас единственный, Натан?