Лев понял это не сразу, сразу после ответных выстрелов он обернулся назад, чтобы показать жестами напарнику, что сейчас будет ломать дверь и заходить внутрь киоска. Обернулся и замер. Амарян лежал, раскинувшись в огромной красной луже, У Льва тогда мелькнула в голове от шока надежда: «Это ягоды, он раздавил ягоды и лежит в луже из малинового сока». Как тут же понял, что это не сок, это кровь! Артур ранен и истекает кровью! Алая жидкость потом была везде: на сиденье машины, куда Гуров затащил напарника и повез, нарушая все правила, к ближайшей больнице; его одежда, в которой он нес капитана к входу с каретами «Скорой помощи»; его руки, которыми опер сжимал плечо напарника и умолял: «Держись, держись, слышишь, держись! Артур, держись!» Черные глаза еще блестели, хотя лицо у капитана было мертвенно-бледным от огромной потери крови — он держался. Держался за жизнь еще две недели в реанимации, боролся со смертью. И все же ослабевший организм не выдержал испытаний, слишком слаб был капитан после ранений и кровопотери. У Артура началась развиваться инфекция, через две недели, несмотря на усилия врачей, он скончался от отека легких. Хотя формально никакой вины на Гурове не было, он даже успел открыть ответный огонь и уничтожить преступника, не допустив новых жертв, Лев все же мучился от чувства вины. Вспоминал многократно каждую секунду того августовского дня и корил себя, что надо было заметить раньше блеск оружия в оконце сапожной будки, надо было быть осторожнее, надо было первому шагнуть к старушке, чтобы помочь с сумкой. Тогда этот добродушный человек с огромным сердцем был бы жив, снова угощал бы домашней выпечкой жены весь отдел или рассказывал бы в сотый раз, как его маленький сын встречает объятиями на пороге дома.
Даже спустя много лет Лев не мог отделаться от этой мысли: «Если бы тогда он сделал один шаг в сторону, если бы он шел чуть быстрее, если бы осмотрел все перед тем, как выйти из машины. Эх, сколько этих «если бы» у меня было в тот день, которые уберегли бы Артура от гибели. Даже его родные ведь ездят на годовщину его смерти в больнице, и только я знаю, что все самое страшное, непоправимое произошло, когда в черном проеме блеснуло стальное дуло пистолета. Заметил бы вовремя, остановил — и сейчас не лежал бы капитан в могиле, а нянчил внука по ночам».
Глаза вдруг резанул знакомый блеск, Гуров сам еще не понял, что произошло, как тело уже отреагировало. Он прыгнул в сторону, по траектории полета пули, и повалил на землю высокого мужчину в светлом плаще. Рядом над ухом взвизгнула пуля, отрикошетила от оградки прямо в землю. Вторая все-таки рассекла бежевую ткань плаща и ушла в траву. Тут же защелкали затворы, чьи-то сильные руки подхватили Гурова, заломили руки за спину, профессионально вывернув кисти так, что он не мог пошевелиться. Затопали ноги, голос с металлическими нотками выкрикнул:
— Туда, к деревьям, оттуда стреляли. За оградой, в лес ушел! Трое к выходу, прочесать периметр, тормозите машины на дороге, двое за ним.
Топот ног — все немедленно принялись выполнять приказ, но железная хватка по-прежнему прижимала опера к земле. Легкие шаги прошлись рядом. Шумиха и суета вдруг сменились тишиной, стало слышно шуршание плаща. Лев видел только ноги в туфлях из тонкой кожи, слышал, как хлопает ладонь по бежевой ткани плаща, счищая налипшую при падении пыль. Потом низкий голос, который показался оперу неуловимо знакомым, приказал:
— Отведите его к машине. Я с ним сам поговорю.
— Что с похоронами, Андрей Олегович?
Тот с легкой усмешкой отреагировал вопросом:
— А что еще остается? Только похоронить. Больше ничего. Сопроводите до могилы процессию, венок, родителям компенсацию на похороны. Все, выполняйте. Я в машину. Со мной только Борис.
Раздались уверенные мягкие шаги, сильная рука подхватила Гурова и подняла с земли. Он поднял голову: вокруг окаменела процессия в черном; у всех сопровождающих покойника были разинуты рты в немом испуге, взгляды впились в опера; только покойник невозмутимо возлежал на белом атласе. Широкоплечий мужчина с изрытым оспинами лицом подтолкнул мягко Льва в спину: