— Что, Алексеевы?! — подбегает Андрей.
— Ой, правда? Не может быть, — ковыляет с другой стороны заметно уставшая Наталья, она, по-видимому, растёрла ногу.
— Да какие Алексеевы! Я нашла бабушку и дедушку моей подруги.
С невысокого памятника на нас смотрит, ласково улыбаясь, пожилая женщина в очках. Я сначала увидела этот добрый внимательный взгляд, поняла, что мы знакомы очень давно, может быть, всю жизнь, что это родной мне человек, и только потом прочитала фамилию и имя отчество — Вера Николаевна. Фамилия, кстати, не Вари, моей институтской подруги, а её папы, Владимира Георгиевича. Варя носила уютно-округлую украинскую фамилию мамы. Просто её родители так решили: у Вари будет мамина фамилия, а у Димы, младшего брата, — папина. Потому, наверное, что отцовская фамилия — редкая, необычная и могла показаться немного грубоватой, тяжеловесной для нежной, утончённой девочки. Варя рассказывала, что их фамилия, возможно, от осетинского корня, а с появлением Интернета обнаружились однофамильцы, предполагающие французское происхождение. Но это неважно! Мне и без фамилии ясно — это Варины дедушка и бабушка. Вот и дедушка Георгий Иванович в офицерском кителе с полковничьими погонами и орденскими планками — вылитый Димка, каким он будет лет через тридцать.
Андрей с Наташей с уважением смотрят на памятник.
— А Георгий Иванович, наверно, второй муж бабушки? — спрашивает Наташа. — Фамилии-то разные…
В самом деле, а я и не заметила! У Георгия Ивановича простая русская фамилия — Гаврилов.
— Нет, — говорю я твёрдо. — Это родной дедушка Вари и Димы, они оба очень на него похожи, с Димкой — просто одно лицо. А Варя похожа и на бабушку, и на папу, Владимира Георгиевича, видите, отчество-то совпадает! И Георгий Иванович, судя по форме, военный инженер, Варя так и говорила. Сегодня же напишу ей в Америку, разберёмся.
Я бережно расчищаю могилку от опавших листьев, Наташа кладёт в изголовье несколько «сентябринок».
— Ну-с, продолжим, — бодро говорит Афанасьич.
— Андрей, ну ты что? У меня ноги отваливаются, — плаксиво тянет Наталья, — и почему мы именно в этом секторе ищем? Ты узнавал? Они точно должны быть здесь?
— Шут с вами, — сдаётся Андрюша, — идите к часовне, это мавзолей семейства Эрлангеров, работы Шехтеля, между прочим, а внутри мозаичная икона Петрова-Водкина, и вон туда заверните, видите, колоннада, там тоже мозаика. А я ещё похожу. Встречаемся у часовни.
В отличие от Наташи я не чувствую усталости и готова хоть дотемна бродить по этому замечательному кладбищу. Радость так и звенит во мне — я нашла бабушку и дедушку моей Вари!
Колоннада оказалась надгробием Лиона Георга и Рожновой Александры Ивановны. Оба умерли в десятых годах двадцатого века. Наташа, оказывается, подготовилась к экскурсии и вычитала в Интернете, что «мозаичная картина на колоннаде выполнена в духе «Острова мёртвых» Бёклина».
— Только сама картина намного мрачней, — рассказывает Наташа, — там действительно остров, скалы неприступные, чёрные кипарисы, Харон-перевозчик почти незаметен, главная фигура — мертвец в белом саване, от него прямо ужасом веет, а тут ничего себе, можно сказать, весёленько…
Да, пожалуй. Наверное, благодаря тому, что это только фрагмент картины, резиденция мёртвых не выглядит островом, бурное море превратилось даже не в реку Стикс, а в мирный, заросший ряской пруд, и всю панораму необыкновенно оживляют ярко-красная феска и пояс Харона. Из-за этого перевозчик почему-то ассоциируется не с мрачным древнегреческим мифом, а с жизнелюбивыми итальянцами, с венецианским гондольером, например. И рощица пушистых, не чёрных, а ярко-зелёных кипарисов на этой мозаике такая симпатичная, уютная как крымский парк! Не далее как этим летом, когда мы с друзьями очень неплохо проводили время в кипарисовой беседке, моя одноклассница, скрипачка Ялтинской филармонии, рассказывала, что, будучи на гастролях в Италии, вдруг осознала, что совсем не видит с детства столь милых и привычных глазу пирамидальных кипарисов.
— Странно, а в Греции их полно!
Оказалось, итальянцы чётко соотносят именно пирамидальный кипарис с вечным покоем, и у всех кипарисов, растущих не на кладбище, специально подрезают верхушки, лишая их этой самой пирамидальности.
— Ну, надо же! А мы с греками хоть и знаем, что кипарис — символ смерти, но почему-то совершенно не смущаемся его присутствием в повседневной жизни.
Да, похоже, что мы, православные, совсем не боимся кладбищ. Может быть потому, что лучше католиков понимаем: смерти нет, а здесь, на кладбище — ещё один дом перед будущей вечной жизнью? Наверное, поэтому мы и огораживаем могилы, как дома, оградками, и сажаем цветы, и приходим к умершим в гости на все праздники и даже на Пасху, хоть батюшки и убеждают нас пока, впрочем, безрезультатно, что это неправильно. Ну, а как иначе? Была семья, каждый день все садились за один стол, что же разлучаться в великий праздник?