Нужно было уходить и самому, а он стал искать Огинского. Майор находился в той же траншее, лишь несколько левее подполковника. Бурсов крикнул ему, но в грохоте боя Огинский не услышал его. И тогда подполковник поспешно бросился к нему, чтобы успеть вырваться из полукольца окружавших их автоматчиков. А когда был уже рядом с майором, почти на самом бруствере разорвался снаряд. Он не услышал взрыва, только пламя резануло по глазам, а воздушная волна со страшной силой вдавила его в земляную стенку траншеи…
На четвертые сутки, сразу же после завтрака, к ним пришел молодой человек в форме офицера советских инженерных войск.
— Разрешите представиться, товарищ подполковник, — обращается он к Бурсову, — лейтенант Азаров. Взят в плен в мае сорок второго под Харьковом. Командовал взводом саперного батальона стрелковой дивизии пятьдесят седьмой армии. Теперь исполняю обязанности старшины местного лагеря, хотя среди советских военнопленных я самый младший по званию.
— С чего же это так вдруг возвысились? — равнодушно спрашивает его Бурсов.
— Произвел неотразимое впечатление на господина коменданта, — не улыбаясь, серьезно отвечает Азаров.
— Надеюсь, вы понимаете, лейтенант, что нам не до шуток, — хмурится Бурсов.
— А я и не шучу вовсе. Потом как-нибудь расскажу, при каких обстоятельствах это произошло. А сейчас имею задание коменданта лагеря ввести вас в курс дела.
По всему чувствуется, что Азаров веселый, может быть, даже озорной человек, хотя изо всех сил старается быть серьезным и официальным. Вынув из кармана пачку немецких сигарет, лейтенант предлагает их подполковнику и майору. Хотя им очень хочется курить, они отказываются от его угощения.
— Вам, конечно, интересно знать, что тут за лагерь, — продолжает лейтенант, пряча сигареты в карман. — Это не обычный стационарный шталаг, каких сотни на оккупированной территории. Чем же он отличается от других? Ну, тем хотя бы, что здесь одни саперы и к тому же — только офицерский состав. Занимаемся мы тут своим обычным саперным делом — минированием. Да, минированием! Минируем танкоопасные участки местности с учебной целью. — Заметив ироническую усмешку в глазах своих слушателей, лейтенант Азаров повторяет, расчленяя слова — Да, да, именно с учебной целью! Учим немецких саперов преодолевать наши минные поля.
— Немецких саперов?! — не выдержав роли беспристрастного слушателя, восклицает Бурсов.
— Я-то лично этого не делаю. У меня скромная роль лагерного старшины, а остальные учат их. Почему?.. На это нелегко ответить. Это вы со временем сами узнаете.
— Что же они, духом, что ли, пали?
— Не все, но кое-кто приуныл, конечно. Плен, сами понимаете, не санаторий.
— И у них даже мысли о побеге не возникает?
— Тех, у которых такие мысли возникали, выводили перед строем на аппельплац и расстреливали. Повторяю — за одни только мысли об этом.
— И у всех были только мысли?
— Ну зачем же только мысли. Кое-кто пытался и бежать. Тогда расстреливали не только его, но и каждого третьего из выстроенных на аппельплацу.
Бурсову хочется спросить: «А вот вы лично пытались ли?» — но он лишь вздыхает и отворачивается к окну.
— Вы, наверное, спросите, — раздумчиво, будто размышляя вслух, продолжает Азаров, — а где же ваша офицерская честь, где советская совесть? Но для того чтобы нас осуждать, нужно прежде побывать в нашей шкуре… А такая возможность вам скоро представится.
Азаров, сидевший до этого на нарах против Бурсова, вдруг быстро встал и направился к выходу. Прикрыв за собой дверь и постояв немного возле барака, он возвратился и сел на прежнее место.
— И вот еще что не мешает вам знать, — продолжает он, не объясняя причины своего беспокойства. — Комендант этого спецлагеря, капитан Фогт, не общевойсковой офицер, а эсэсовский гауптштурмфюрер. И его помощник, унтер-фельдфебель Крауз, тоже фашист, шарфюрер. Это они специально для нас общевойсковую форму надели и заменили свои эсэсовские звания армейскими.
И снова пауза. Но на этот раз Азаров не выходит из барака. Прильнув к зарешеченному окну, он внимательно всматривается во что-то. Обернувшись, продолжает:
— И ведут они себя помягче, чем другие эсэсовцы. Фогт, конечно, хорошо понимает, что добром от нас большего можно добиться, чем жестокостью. Крауз, впрочем, и не пытается притворяться добреньким. Он-то настоящий зверь, его лишь Фогт сдерживает. А в остальном тут у нас, как и во всех шталагах: и «кугель», означающая приказ о немедленном расстреле за попытку к бегству, и «зондербехандлунг», то есть «особое обращение» с некоторыми из нас, означающее уничтожение.