А! Как я мог забыть! Ведь Антоху-то старшего Ульяна в детдом сдать хотела, а Гриша заартачился. — Ну и что, что дураком родился! Ничего его не подменили, не видишь что ли! Сам воспитаю, а ты не трогай! Антон родился с синдромом Дауна. Ульяна Петровна как въехала в смысл диагноза, так и заголосила:
— Обманули, подменили, это не мой сын! Верните сына!
Гриша напился в зюзю. Плакал. А потом, как очухался, прижал к себе несчастного Тоху, ушел с ним в другую комнату, закрылся изнутри. Так отец стал матерью. Закрылся от жены, приходил к ней лишь иногда по привычке.
Через полтора года младший сынок подоспел, покойничек-то нынешний. Его уж Уля тютёшила, признавала. А Гриша и меньшого любит, но старшего пуще жизни бережет: сам купает, пелёнки меняет, с ложки кормит, сказки читает. А Тоша уже самостоятельно сидит, слюни пускает. Посадит папка Антоху на подоконник, обложит игрушками, пригрозит, улыбнувшись и на завод убегает. Вырастил, воспитал. Так воспитал, что добродушного парня все полюбили и никому из чужаков не давали насмешничать над инвалидом.
Сейчас вся семья встретилась у Боженьки в доме. А Гриша святой. Это факт.
***
Иду с вечернего послушания: пропалывала много часов грядки, устала. Темень, дождь накрапывает. Иду с поля, вдалеке силуэт матери Pуфины. Из старинных, из такого рода выдающихся сестер, что за «десять небитых одного битого дают». Она пришла сюда молоденькой послушницей тридцать лет назад и в буквальном смысле поднимала монастырь из руин. Тогда матушки всё делали сами: и фляги пятидесятилитровые таскали на коровнике, и бельё в реке зимой и летом полоскали, на дровах еду варили в русской печи, кирпичную кладку разрушенных стен восстанавливали, коня запрягали. И это в конце XX века. Идти нам пришлось в одну сторону, завязалась беседа.
Монахиня Руфина уловила в моей речи нотки усталости.
— Видно, отдохнуть тебе, мать, надо. Только пожалуйста не унывай. Помнишь, я тебе рассказывала, как мы здесь жили. Новое поколение послушниц пришло, по сути, на всё готовенькое. Это вам не в осуждение. Время другое было. Господь никогда нас не оставлял, и вас не оставит. Расскажу тебе сейчас в утешение одну историю.
Я приготовилась слушать и искренне жалела, что не было возможности включить диктофон.
— Нас, юных послушниц, искренне пришедших послужить Господу, охватывало отчаяние от того, что не видно конца-края разрухе. За что не возьмись — дел непочатый край. Какое там в храм на молитву ходить?! Не до этого было. С утра постоишь на полуношнице и бегом пахать. Привезли кирпичи в три часа ночи — поднимаемся разгружать, без нас никто дела не делает. Лопнули ветхие трубы — извольте сестрички нарубите побольше дров, поскольку неизвестно, когда починят водопровод. Сено косить пора настала, заготовки бы к зиме закрутить, а то, что лопать будем мы и паломники?
Труды, труды. Мы же почти все городские пришли тогда, интеллигентные, к крестьянскому труду не приученные. Стоишь перед коровой, и боишься подойти, не знаешь где у нее вымя.
Навалилось на меня уныние. И здоровье надорвалось, сил нет встать. Я ощутила внутреннее опустошение, что-то типа выгорания, как сейчас модно выражаться. Стала мне духовная жизнь безразлична. Вроде как пришла сюда учиться молитве, а тут только работа. Все сестры в трудах, а о душе и подумать некогда.
— Да, мать Руфина, нам сейчас сложно представить такое.
Стала я тогда роптать. Подумала:
— А может Господь не видит того что с нами происходит? Может у Него дела поважнее? Он не слышит наших молитв, ничего в монастыре не меняется. Мы только работаем, а духовно не растём. Конечно мы не епископы, не игуменьи. Он ими занят, их слушает. А мы так, горошинки, винтики. Наше дело маленькое, солдатское. Юная послушница дошла до предела духовного и физического изнеможения. Она ушла на пустырь за монастырские гаражи, посмотрела в небо и сказала: — Господи. Я неправильная, я бракованная. Мне искренне хотелось послужить Тебе, и Ты видишь, я пыталась. Не вышло. Не прошу у тебя чтобы меня больше не мучали трудами, ни того чтобы чудо какое-нибудь произошло. Прошу об одном. Позволь мне не быть. Зачем Ты создал меня, я не понимаю? Может, это Твоя ошибка? Но мне не хочется жить. Забери меня, если Ты есть (даже такие отчаянные мысли стали мучать — вдруг Его …нет?!)
Сестра доплелась до гаражной скамейки и села. Кроме беспредельного отчаяния и одиночества, опустошенности и бессилия, нездоровья, она не чувствовала никаких эмоций. Она поняла, что это конец. С этой скамейки она больше не встанет. Сейчас она умрет и всё закончится.