Длинные руки Брунхофа дотягивались до всего, а его уши слышали все. Собственно говоря, благодаря ему, а также германскому посланнику Гиммлер и Гитлер смогли стать господами в этой стране. Небольшой части венгерских министров и правительственных органов, которые оставались на стороне Каллаи, как уже отмечалось, приходилось работать по образцу конспиративных обществ. И это в стране, которой якобы управляли сами венгры! Никто не знал, кто — начиная от швейцара и кончая статс-секретарем, даже министром, кроме уже известных — является платным гитлеровским шпионом.
Случалось, например, и так, что секретные инструкции, посланные в венгерскую миссию в Швейцарии, попадали сначала не в Женеву, а в руки Брунхофа. Был случай, когда венгерская миссия в Стокгольме получила инструкции министра иностранных дел в искаженном виде. Разыгрывались десятки шпионских историй, весьма подходящих для детективных романов. Гестапо шпионило даже за своими людьми. Оно еще «уважало» венгерскую независимость и не арестовывало подозрительных, по его сведениям, лиц, но тесно сотрудничало с венгерской полицией и военными карательными органами. «Тесное сотрудничество», как это хорошо известно, в словаре нацизма означало требование полного подчинения германским интересам.
Имредисты и нилашисты открыто предавали родину. Они не только докладывали о маневрах Каллаи Брунхофу, германскому посланнику или непосредственно Гиммлеру — в парламенте или на заседаниях различных комиссий они публично выдвигали обвинения и говорили о таких вещах, за которые в стране, если исходить из венгерских интересов, полагалось бы привлечение к судебной ответственности или вынесение смертного приговора за шпионаж и предательство. Самое печальное состояло в том, что у значительной части венгерской общественности притупилось чутье, и это не давало ей возможности понять истинный смысл этих пронемецких речей. Действия, граничащие с предательством, выдавались за тревогу о судьбе нации…
На что же полагались Каллаи и его сторонники в такой обстановке? Надеялись ли они обвести фашистов вокруг пальца, время от времени прикладывая руку к сердцу и заверяя рейх в своей верности, чтобы потянуть время, которое могло принести им чудо? Может быть, они верили в свою армию? Разве они не знали, что большинство офицерского корпуса — нилашисты по убеждению или, по крайней мере, находятся под влиянием гитлеровцев? Вероятно, они ждали, что в один прекрасный день англичане или американцы (но, упаси боже, только не русские!) высадятся на территории Венгрии… Или же они надеялись просто на счастливую звезду господствующего класса — продержались же тысячу лет до этого, может, и сейчас продержатся… Ясно одно — в народ, в миллионы крестьян и рабочих они не только не верили, но боялись их больше, чем немцев. В декабре 1942 года министр пропаганды Иштван Антал созвал писателей на конференцию в Лилафюреде. На ней присутствовали многие члены кабинета, в том числе и премьер-министр Каллаи. С докладом выступил и начальник генштаба Сомбатхейи. Речь шла о вопросах, решающих для нации, о ее настоящем и будущем, о войне и мире. Более тягостное впечатление, чем реакционная ограниченность, отсутствие каких-либо концепций и политическая близорукость государственных мужей, производили трусость, лакейское угодничество и лесть подавляющего большинства присутствовавших на конференции писателей.
Каллаи, заядлый охотник, гуляка и джентри, сидел среди писателей с чувством чванливого превосходства. Подобно школяру, он бубнил по шпаргалке свой урок: «Интересы всех венгров требуют от вас…» Затем следовало то, чего, по его мнению, требуют интересы нации. Напрасно некоторые из нас пытались придать делу более серьезный оборот, хотели дать понять, что, вероятно, интересы данного политического строя, господствующего класса нельзя отождествлять с интересами нации, всех венгров… Намекали, что писатели не могут согласиться с тем, что «эту войну нужно довести до конца», что «сейчас важнее всего добиться внутреннего равновесия, обеспечить порядок в стране, так как если в решающий момент придется преодолевать анархию, как это было в 1918 году, то все будет потеряно». Каллаи даже не соизволил принять во внимание наши замечания. Он или не хотел понимать, или действительно не понял, на что именно мы намекаем.
С каким-то странным упрямством он повторял, что обсуждение вопросов, связанных с земельной реформой, национальной независимостью и ведением войны, сейчас совершенно излишне и даже вредно, так как это помешает планам политиков… О немцах он не сказал ни плохого, ни хорошего, движение за независимость обозвал подрывными акциями во имя чуждых интересов и все время твердил о каком-то «решающем моменте», когда «в полном единении с нашей боеспособной армией мы должны защитить и даже исправить наши границы». Осторожные замечания писателей о том, что путь, по которому идет страна, вряд ли правилен, он назвал писательским заблуждением, результатом мрачного мировосприятия. Каллаи говорил: «наша война», «наша особая война», с циничной улыбкой отмахивался от наших вопросов, словно говоря: «Положитесь на меня, желторотые птенцы!» Затем, когда ему надоело выслушивать всяческие замечания, он закрыл дискуссию.