Низко-низко над самыми развалинами, точно небесный свод оказался разбитым, нависли мрачные черные тучи, похожие на отяжелевших орлов-стервятников с распростертыми крыльями. Над Бульварным кольцом поднимались вверх клубы черного дыма, расплываясь во все стороны длинными языками. Тихо, до безумия тихо… Штурмовики и истребители сегодня уже улетели на покой, пушки и минометы молчали, и лишь со стороны площади Калвина изредка доносился треск автоматных очередей. Вечер уже начал опускать свой занавес, чтобы положить конец сегодняшнему представлению и прикрыть мглою кошмарные декорации.
Я стоял и слышал, как бьется мое сердце. Временами оно замирало, но тут же резким толчком посылало в сосуды кровь, и это чуть ли не болью отзывалось во всем теле. Сердце у меня работало отлично. Теперь оно питалось тяжелыми впечатлениями последних дней войны; столь же болезненно воспринимали мы, прятавшиеся в глубине подвала, как бьется сердце земли, когда с утра до вечера прилетали самолеты и сбрасывали бомбы. Ужасно было сознавать, что каждый снаряд, каждая бомба может обернуться смертью, что придется умереть как раз тогда, когда на пороге уже стучится долгожданная свобода. Подвал ходил ходуном, точно утлая ладья, с пропитанных сыростью стен сыпалась штукатурка, дом над нами разваливался прямо на куски, и при каждой бомбежке казалось: вот он, последний удар сердца, вот-вот оборвется жизнь…
И все-таки я здесь, все-таки я живой.
Перелезая через развалины, ступая по пыльным обломкам, я, точно подвыпивший гуляка, пробираюсь к Бульварному кольцу. Спотыкаюсь об обрывки проволоки, наступаю на вывалившиеся внутренности разорванной на куски лошади, обхожу разбитые кузова сгоревших автомашин. Баррикада на углу была сооружена по приказу гитлеровцев задержанными на улице и выгнанными из подвалов людьми. Много дней работали они, согнанные в группы по сорок — пятьдесят человек, под пулеметным огнем. И вдруг не успели они глотнуть воздуха, как одна-единственная бомба воздвигла рядом перемычку, в два раза большую, чем та, которую они сложили своими руками.
У основания баррикады лежали трупы двух гитлеровских солдат. Одного из них я знал. Всего несколько дней назад они вчетвером или впятером расположились на нашем дворе. Один из гитлеровцев, долговязый парень со скуластым лицом и черными глазами, вел себя точно шаман. Он непрестанно что-то бубнил до появления на губах пены и визжал, потрясая кулаками: со стороны казалось, будто он беснуется и всех поносит, однако в действительности вся его речь состояла из жалких причитаний. Раз по десять на день он рассказывал, что дома, в Германии, у него умерли мать, отец и остальные родственники, в живых из всей семьи, кроме него, никого не осталось. Он побывал под Сталинградом, потом в Крыму, теперь попал в окружение в третий раз, но на сей раз чувствует, что живым ему отсюда уже не выбраться… Когда он говорил: «Я умру», в голосе его звучал какой-то животный страх. Низенький белобрысый солдат пытался его успокоить. Круглое конопатое лицо солдата выражало чванливую самоуверенность и спесь. Он постоянно твердил, что германские войска, посланные на выручку, уже прибыли, что Гитлер-де не оставит их в беде, победа им обеспечена, новое чудо-оружие вот-вот прибудет и через несколько недель русские снова окажутся за Карпатами. Говорил он все это, хихикая и присвистывая, — надувшийся германский петушок на мусорной свалке истории. А сейчас его труп лежит у моих ног и на его искаженном гримасой лице, казалось, застыл полный испуганного удивления вопрос: «Неужели возможно и такое?..»
Перекресток Бульварного кольца с улицей Барош похож на громадную груду развалин. Здесь два или три дня шел бой, после которого осталась одна каменная пустыня, как в Добердо, только поменьше размерами. Искореженные орудия, разбитые танки, горы кирпича, воронки, трупы людей и вокруг разрушенные дома. «Героические защитники столицы», сооружая баррикады, вытащили на улицы даже мебель из соседних кафе: повсюду валялись разбитые мраморные столики, стулья, кресла — точно кто-то специально накрывал здесь столы для безумной оргии опустошения. Несколько в стороне, на старой табачной фабрике, все еще полыхал пожар, и раскалившиеся фабричные стены зловеще светились в надвигавшихся зимних предвечерних сумерках. Нигде ни одной живой души, лишь на искаженных лицах мертвецов да на покрытых дымом и копотью обломках плясали мрачные отблески кроваво-красного пламени. Апокалипсическая сцена. Видимо, так же выглядела в свое время опустошенная Помпея. Да, это была новая Помпея — но где же тогда Везувий?