Ну а дальше - княжеская гора, назовём её так. Этот бугор, когда его окутывает туманом, сразу же стареет лет на 500, а то и больше, покрывается сединой и своим внешним видом сулит приключения в стиле голливудского средневекового молодёжного фэнтези, если такое вообще есть, с полчищами оживших мертвецов в доспехах, многочисленными духами и пригожими, почему-то обязательно рыжеволосыми девами, чьи лики обильно приправлены косметикой, а ровные зубы сияют искусственной белизной. В своей средневековой замороченности гора не зловеща, а наоборот - весела и по-весёлому же загадочна. Сейчас возле неё стоит нелепый рыцарь - может быть памятник князю, а может быть и просто так, по случаю. Во времена катящего покрышку ничего такого не было. По вечерам мы кучковались возле этой горы и, не особо от кого-то скрываясь, вовсю хлестали самогон или водку, громко разговаривая и смеясь; место для распития подобного рода напитков было идеальным - милиция не ходила тут вообще никогда, а до центра города и ДК, где проходило центральное событие субботних и воскресных вечеров - дискотека - было рукой подать. Помню, что именно здесь я хватанул самую большую в своей жизни порцию водки за раз - аж целый пластиковый стаканчик. Легендарные, типично русские, богатырско-ухарские заглатывания поллитры в один присест - всё это не про меня. Я с великим трудом, усилием и отвращением едва могу пропихнуть в себя классический стограммовик и предпочитаю дозы куда меньшие: 30-50 граммов - идеал для меня; больше - и организм начинает сопротивляться и выпихивать всё это обратно вместе с уже разместившимся в нём до того содержимым моего желудка. Картина крайне неприятная и постыдная, а для подростка, да ещё и в окружении лиц прекрасного пола - и вовсе позорная. Но тогда я сдюжил. В темноте никто особо не прицеливался и всем плюхали от души - по самые края, только девчонкам старались лить поменьше, хотя, судя по их возмущённым возгласам, удавалось это с трудом. Я был в растерянности, когда осознал, что в руках у меня полный до краёв стакан, но отступать некуда, а выказывать возмущение - и подавно. Сосредоточившись и внутренне как-то весь сжавшись, я совершил таки свой мини-подвиг, который никто по достоинству так и не оценил - потому что никто и не знал, что у меня такие большие проблемы с дозировкой - зато оценил я сам и с тех пор место под названием "княжеская гора" вцементировалось в моём сознании, как место великой доблести и нечеловеческой воли, проявленной мною однажды летним вечером, а сам холм водрузился памятником это место венчающим и напоминающим мне о столь славном событии, каждый раз, когда я прохожу или проезжаю мимо него. Вот и всё, что я могу сказать про княжескую гору.
Это уже улица столичная. Если повернуть возле княжеской горы налево, то можно доехать до, собственно, столицы, но я иду вправо; здесь начинается особо крутой подъём, который ничем не примечателен разве что кроме опять же деревьев и домов и тем, что всё здесь настолько аккуратно и мило, что хочется как-то даже загородить рукой, что ли, или накрыть плёнкой или ещё чего - только бы никто не испортил, никто не потоптал и не разорил этих прекрасных садов, стриженных газонов и деревянных да кирпичных домишек. А небо... ты никогда не видел небо над моим городом? летнее небо? Оно божественно-синее и особо синее оно тут - над городским холмом, здесь специально сгустили краски и опустили его пониже, чтобы можно было рассмотреть. А я хочу его взять рукою - оно настолько тепло и мягко, как свежий батон - разделить его на куски, распихать их по карманам и потом ходить по городу и делиться этими кусками со всеми, с каждым встречным-поперечным, потому что люди хоть и живут здесь, но они так редко смотрят на небо, так редко видят его; но вот я стою и вижу это небо, как и тогда, как много лет назад, оно всё такое же, и ты можешь посмотреть на него вместе со мною, и даже оторвать кусочек себе и взять на память, потому что я не знаю - удастся ли мне когда-нибудь ещё вернуться сюда. Мой город лежит под этим небом уже много лет; оно до такой степени напиталось здешним человеческим, что, кажется, ещё чуть-чуть, совсем немножко, вот-вот - и из него хлынет история, мощным, с ног сбивающим потоком, хлынут все, кого оно когда-либо видело, в их числе и я, упаду самому себе под ноги - вот он, встречай. Один ушёл к горизонту, катя покрышку, а другой свалился с неба. А пока я смотрю на него и не могу определиться, какого же оно цвета? Нет, не синее. Синим небо бывает ближе к вечеру, да и то не всегда, а днём оно другого цвета, это всё какой-то не слишком разбирающийся в теме человек придумал всегда называть небо синим. Оно не синее. Оно знаешь какое? Вот если я иду летом по полю, а вокруг меня - никого и ничего, где-то вдалеке, может быть, маячит горстка перелесков или ещё какие жиденькие заросли, а рядом вполне может ползти дорога, ну или хотя бы какая-нибудь стежка, и вокруг - никого и ничего, а на горизонте - только горизонт, который никогда не приблизится, потому что всему этому конца и края нет, и я иду всё время, никуда не сворачивая, не оборачиваясь, не останавливаясь и смотрю вперёд, и чувствую, как где-то у кого-то дома, на стене или столе, а то и вовсе на запястье, секундная стрелка, по-старушечьи шамкая, раскалывает время на мельчайшие куски, сметая осколки в огромную бездонную пропасть, откуда никто и ничто не возвращается, и минуты сменяют минуты, часы - часы, дни и ночи сменяют дни и ночи, за годами - года, и вот я уже старый, глаза мои видят плохо, на спине огромный мешок в котором лежит всё то, что гнетёт меня к земле и норовит сломать мне кости - и справедливо, потому что я не хорош - и все мои заботы сейчас только о том, как бы скинуть с себя этот мешок, чтобы хотя бы упасть налегке, когда придёт время; я иду и чувствую, что идти-то мне осталось недолго, вокруг - все то же поле, всё та же горстка перелесков и дорога рядом, а горизонт не приблизился ни на сантиметр. Вот это - цвет неба. Хочешь себе кусочек? А если я тебе скажу, что в него можно прыгнуть и купаться, как в озере, и пить его, как криничную воду, и брызгать им на других, расплёскивая во все стороны; можно плыть по небу на лодке, одному или же с тем, кто тебе особенно дорог, плыть к его истоку, и доплыть и выйти на берег, ведь за небом что-то есть, об этом рассказывают, не правда ли? ты знаешь сам, и когда задираешь голову и смотришь ввысь, то чтО ты хочешь там высмотреть? ведь не пялишься же ты в пустоту? или, может быть, тебя особенно привлекает целомудренная красота атомов? Небо - для тебя и для меня, но прежде, чем выкупаться в нём, надо долго идти, слушая секундную стрелку, сбросить с себя мешок и упасть в поле.
И всё-таки оно синее, да, божественно-синее или как там было? Тот человек прав.
Золотой день. Сейчас вот пришло в голову такое словосочетание - "золотой день". Интересно, украл я его у кого или сам придумал, наверняка украл, но не суть, итак: где-то между часом и тремя, то есть в обеденный перерыв, при условии наличия солнца и жаркой погоды, в моём городе устанавливается золотой день - это когда всё вокруг желтеет, даже летом, и приобретает сладкий медовый вкус; можно даже откусить небольшую щепочку от деревянного забора или проволочку от металлического и оттуда наверняка польётся нектар или что-нибудь очень сладкое, сам я так не делал, но знаю это точно. Что-либо делать и куда-то вообще идти становится очень тяжело и неохота и мне кажется, что вот в эти вот два часа люди никуда не выходят, а замирают на месте в своих домах и не двигаются, а те что на улице - так это и не люди вовсе, а так, плод моего воображения, галлюцинации или ещё что. Может быть, я и сам лежу где-нибудь под кустом, сражённый солнечным ударом, словно пудовой кувалдой, а всё это мне только видится в бреду - не знаю, но вот я поднимаюсь по столичной на вершину холма и по правую сторону от меня стоят торговые ряды - сооружение достаточно древнее и достопримечательное, имеющее какую-то там историческую ценность для моего города, хотя я понятия не имею, что же именно это такое. То есть, если ты меня попросишь показать их тебе, я их не покажу, но рассказать и объяснить, где они находятся - смогу. Я догадываюсь, что собственно торговые ряды, а точнее торговый ряд - это одноэтажное строеньице с колоннами в стиле модерн, но вот выяснить это наверняка - для меня никогда не стояло такой задачи, что странно, потому что я всегда задавался этим вопросом. Недавно я смотрел видео о моём городе. Старое, довоенное, заграничное. И ничего или почти ничего не узнавал, но торговые ряды и площадь - узнал. Там была куча народу, всякого разного, в основном евреи, они стояли так тесно друг ко другу, что не понятно, как покупатели вообще могли там пройти - не рынок, а цыганский табор. И торговля шла бойко, или, может быть, это кадры шли бойко, ведь тогда всё показывали как бы немного ускоренно. А евреи вовсе не такие как я думал - в каких-нибудь засаленных, старых лапсердаках, ободранные, грязные, замороченные и зачумлённые, с трёхметровыми носами и пейсами до пят, а вполне себе обычные, особо ничем от других не отличающиеся люди. Теперь большинство из них лежит в огромных ямах на разных концах города, по несколько тысяч человек в каждой. Всего их три или четыре, а может и пять, а может и больше - я не особо в курсе, я вообще знаю только ту, что находится недалеко от бабкиного дома. Там стоит чёрный обелиск и на нём надписи - кажется, на трёх языках, не помню, давно там не был, а по соседству с ним бугрятся раскопанные археологической экспедицией в середине прошлого века холмы с захоронениями славян и балтов тысячелетней, а то и больше давности. А рядом со всем этим - поле, огромное, полусферическое, всё засеянное чем-то - ведь я даже не знаю чем именно! за столько-то лет так и не отложилось в памяти, хотя наверняка спрашивал - бесконечное для меня и для моей памяти поле. Там, на краю его, возле обрыва, обваливающегося прямиком в улицу так резко и неожиданно, что если идти по полю издалека, то внезапно появляющиеся откуда-то прямо из-под земли дома могут даже напугать, так вот, там, на самом краю обрыва есть небольшая рощица, даже и не рощица, а два-три дерева и рядом с ними куст какалуши, которую я впервые там и попробовал. Эти деревья и мы, вся окрестная пацанва пяти-восьми лет, собравшаяся под ними - вот он, образ, приходящий мне на память одним из первых, когда я вглядываюсь в своё далёкое, далёкое прошлое. И я очень хорошо помню это лето, эти деревья, этот обрыв и дома, и длинное, длинное небо над головой, и длинные, длинные дороги, петлящие где-то там, на дальних полях возле горизонта, и всё мне казалось бесконечно от меня далёким, но одновременно и очень родным, и столько много ещё предстояло для себя посмотреть и выяснить, и со столькими вещами разобраться. И уже тогда я почувствовал какую-то томительную тягу к тем полям, которые видел вот сейчас, недавно, прохаживаясь по первомайской. И уже тогда, видимо, я примерял себя к ним, как я буду стоять там с Наташкой, как мы с ребятами будем выпивать, и какое чудное небо разольётся над городом. О чём мы говорили тогда? Не помню. А о чём могут говорить дети? Разумеется, о самом важном. Прошло всего ничего времени с тех пор, как мы пришли в этот мир - конечно же он интересовал нас, и мы не могли не видеть его лучше, чем взрослые, и нам не нужно было много мудрёных слов, чтобы сказать главное, да и как о нём говорить, когда вот оно, перед тобою, и ты его видишь и чувствуешь, и ты сам даже главнее этого главного, потому что всё оно - для тебя. Смотри его, бери его, пробуй, чувствуй, вдыхай. И слов не надо, все слова придут потом и все какие-то обрезанные, куцые, недостаточные, и придётся всю оставшуюся жизнь копошиться в этом ворохе, в этом словесном нагромождении, для того чтобы выудить оттуда хотя бы парочку, хотя бы два-три словечка, которые подошли бы, пусть даже и криво-косо, но всё-таки подошли бы для описания того, что раньше не надо было описывать, оно и так было твоим и не нуждалось в звуковом присвоении, в "здесь был я", вот в этом всём, потому что тогда я не был, тогда - я есть. Есть и раньше, до того, есть и позже, после того, просто есть, а значит всё вокруг меня есть со мною; и есть всегда, на всю жизнь. На всю жизнь... Странно, да? Даже смешно. Слова появляются и становятся нужны уже после того, как ты потерял это "есть" и как оно перебродило, перекисло и разложилось на "было" и "будет". Детство - это вечное есть.