Выбравшись из погреба, Андрей стал уговаривать Машу подняться наверх. Она отказалась и начала плакать. Из по-детски отчаянных всхлипов, он разобрал: «Мы так хорошо здесь жили…» Ему показалось, что это сказал ребенок, так жалобно тонко звучал ее голос. Успокаивать ее не было сил, даже спуститься в погреб и просто ее обнять, он не мог. Не мог и всё!
Маша уже молчала, а в ушах неотступно звучал ее голос, звонкий, как хрупкое стекло. Он решил, что никогда больше не полезет в эту черную яму, разевающую пасть для нового жильца. Лучше принять смерть на земле, а не по своей воле лезть в могилу. Но полезть в погреб пришлось уже через пару часов, и так десятки раз, днем и ночью, много дней подряд.
Под ногами хрустело битое стекло, и все вокруг казалось беззащитным потому, что все было под угрозой уничтожения. Мельком увидев себя в зеркале, Андрей удивился, как сильно постарел. Он плохо представлял, как выглядит, и впервые за этот месяц разглядел себя как следует. Он исхудал, щеки ввалились, седые волосы неопрятно, лохмами свисали на уши, а небритый подбородок ежился белой щетиной. Электричества нет с начала войны, а кроме электробритвы, другой, нет. Подумаешь, бритва, глаза-то горят, как в молодости и та же сила во взгляде.
Его возраст не предвещал долгой жизни, но он, как и прежде, чувствовал себя молодым. Наверно потому, что всю жизнь учился: институт, аспирантура и докторантура по инфекционным болезням. А начинал практическим врачом. Отец был жив, когда защитил кандидатскую диссертацию, а мать, когда избрали профессором. Тоже врачи, как они им гордились. А он, в постоянных командировках, гасил вспышки инфекций. Кафедра, лекции и семинары, лаборатория, симпозиумы и конференции, научные дискуссии и ночные бдения за компьютером до утра. В поисках новых подходов в борьбе с инфекциями, осваивал смежные специальности: прошел специализацию по вирусологии, микробиологии, эпидемиологии. Кем же это надо быть изначально, чтобы столько учиться?..
Поднялся по всем ступеням иерархии высшей школы: от ассистента, доцента и профессора, до заведующего кафедрой микробиологии и эпидемиологии института усовершенствования врачей. Зачем? Социальная лестница для того и существует, чтобы по ней карабкаться. Чем я лучше других. В начале девяностых, увлекшись борьбой с эпидемией дифтерии на Украине, стоял на пороге открытия. Не получилось, надоело побираться: выпрашивать каждую пробирку, каждый реактив. Не знал ни праздников, ни выходных и от этого казалось, что жизнь коротка, что только начинаю жить. Когда однажды утром начали взрываться ракеты, и осколки стали рубить все вокруг.
Вдруг произошло нечто невообразимое: появилась страшная демоническая сила, с которой нельзя вступить ни в какое общение. Внезапно возникнув, она все рушит, сея вокруг буйный хаос, и повлиять на нее невозможно. Нельзя ни понять ее намерения, ни осмыслить чудовищность того, что происходит. Не зря, по Герману Узенеру, демон, ‒ не что иное, как «бог данного мгновенья», возник ниоткуда, и тут же бесследно исчез, оставив после себя руины и горы трупов.
Надо бы написать книгу об этой войне, подумалось ему. Как все было на самом деле, а не то, о чем говорят по радио: «Рашистские оккупанты, это сборище нікчем і покидьків суспільства[[1]]. Они массово сдаются в плен, а перед этим простреливают себе руку или ногу, чтобы не воевать. Мы экстренно прерываем нашу передачу, послушайте, какими аплодисментами встречает Итальянский парламент нашего президента!» И едва ли не десять минут транслируют аплодисменты, гимн Украины или минуту молчания под метроном. Эта, повторяющаяся каждый час панихида, должна зажигать сердца граждан праведным гневом.
И ни слова о том, что происходит, и происходит ли хоть что-нибудь, кроме наших побед на всех фронтах. А главное, где находится этот самый фронт, на котором мы каждый день одерживаем столько побед? И, как там Киев, ‒ захвачен или нет? А может, они сами ничего не знают, долдонят что попало откуда-то из Лондона, лишь бы не молчать? Откуда им знать, что в радиоприемнике на ладан дышит батарейка и вот-вот оборвется единственная нить, связывающая с внешним миром.
Да, об этом надо написать! Только что зародившись, эта мысль завладела им целиком. Ведь кто-то должен противостоять, выплеснувшейся наружу человеческой дикости. Но для кого писать? Для бандарлогов, которые восемь лет своим тявканьем из подворотни: «Війна! Війна! Війна до перемоги!»[[2]] ‒ привели к этой войне? Или для таких же, человекообразных обезьян, которые день и ночь обстреливают нас из всех видов вооружения? Для тех и других, эта книга будет не более, чем туалетная бумага. Они способны ее только обнюхать, прежде чем использовать. Нет, не для них. Надо начать писать эту книгу, чтобы остаться человеком, чтобы не стать таким же скотом.
У человека должна быть цель в жизни, тогда у него будет интерес к ней до конца, ‒ до последнего дюйма. Эта мысль обожгла его своей смелостью, и он принял ее, как открытие истины. Именно теперь, когда все вокруг рушится, и можно потерять все, в том числе и жизнь, он понял, что ничего не потерял, а напротив, нашел смысл, для которого стоит жить.
Не желая мириться с произволом, захлестнувшим Украину, я отбыл в деревню, стал внутренним эмигрантом. Жил на природе, как во сне, пока сама смерть не постучала в окно. То был знак, ‒ пора! Время бежит стремительно и память за ним не успевает, все забывается и канет без следа в реке забвенья Лете. Человек, которому суждено жить во времена диких злодеяний, что творятся на его глазах, обязан об увиденном поведать бумаге. Его долг запечатлеть на бумаге правду о происходящем, чтобы подобное не повторилось, ‒ что было, то может быть снова. Я должен об этом написать и каждая строка в этой книге будет наполнена правдой.
Суть этой войны в ее трагической бессмысленности. Самое чудовищное в этой войне, это полное пренебрежение к человеческой жизни. Людей здесь никогда не ценили, их безжалостно бросали на погибель ради ложных идей. Это обесценило человеческую жизнь, обездушило народ, и он в тупом животном повиновении готов идти на заклание. Глупость и продажность политиков, принимающих судьбоносные решения, ‒ причина этой войны.
Эта книга разбудит спящие сердца, силою слова я заставлю их увидеть весь абсурд и ужас происходящего моими глазами. Казалось бы, все видят одинаково, но это не так. Один, видит святой Грааль, а другой, глядя на него, видит ночной горшок, каждый видит то, что ему хочется видеть. Только Мастер замечает то, чего не видят другие. Надо написать эту книгу так, чтобы ничего из нее нельзя было выбросить, не причинив миру вред.
Но по плечу ли мне это? Да, я смогу! Никто не расскажет об этом лучше, чем я. Он пьянел от сознания своей уверенности в том, что способен осуществить задуманное. Это настоящая работа и правое дело, и насколько это будет интересно. Ведь написать книгу, это все равно, что создать целый мир, наподобие Бога, который создал наш мир из ничего.