Социальные перемены в обществе улавливаются быстро. Нищета сама о себе кричит.
Периоды психологического очищения общества болезненны, но менее заметны для самого общества.
По улице некогда центральной в городе, всё ещё носящей имя вождя революции, я дошел до здания окружной больницы. Напротив участок земли, засаженный кустами. Когда-то на этом месте стояло двухэтажное здание единственной в городе средней школы. Весёлые детские голоса, беготня, звонки на уроки и перемены. Всё в прошлом. Теперь в городе две больших школы.
Улица подходила к студенческому городку, недавно выстроенному всё теми же турецкими строителями. Далее Дом для престарелых и инвалидов, потом мост через реку Казачку и церковь.
Вот на этой галечной косе, с одной стороны омываемой водами лимана, с другой рекой Казачкой, и размещался прежде пост Ново-Мариинск.
Ещё сохранилось несколько зданий — бывшие склады американского торговца Свенсона. Приземистые, маленькие, оббитые гофрированным железом.
Здесь, на косе, и разыгралась кровавая трагедия в 1920 году.
Движение во времени.
Выстрелы неожиданно прекратились. Стало слышно, как гудит в трубе ветер. Снег припорошил пол, бумаги на столе. Стёкла окон разбиты, осколки валяются на полу. Тело убитого в самом начале обстрела телеграфиста Титова, уже успело закоченеть. В углу стонал, раненый в живот Гринчук, с замотанной раненной рукой за печкой сидел Клещин.
«Это конец, — с отчаянием подумал Мандриков. — Они нам не простят расстрелянных коммерсантов и начальника уезда».
Именно сейчас, когда он по-настоящему полюбил женщину, ему страшно было умирать. Смерть с молодости ходила с ним рядом. В годы первой Мировой войны, когда он служил на крейсере «Олег», и позже, когда занимался революционной деятельностью. Во Владивостоке, за подготовку восстания, его приговорили к смертной казни. Он сумел убежать из тюрьмы сюда, на Чукотку. Операцию по проведению революционного переворота они провели удачно. Захвачена власть, создан революционный комитет. И вот коммерсанты и белогвардейцы устроили им засаду. Товарищи большевики его предупреждали, что белогвардейцы что-то готовят. Ему казалось, что они раздавлены, напуганы расстрелами, которые учинили ревкомовцы. И вот оно — трагическое утро 31 января 1920 года.
— Пить, дайте воды! — простонал раненый Гринчук.
К нему подполз моторист Фесенко и стал из горлышка чайника лить в рот раненого воду. Тот судорожно и жадно глотал ее.
— Надо сдаваться, — сказал Мандриков. — Надо выиграть время. Наши вернуться из Усть-Белой и мы возвернём власть.
— Они нас повесят или расстреляют, — сказал Фесенко. — Я давно говорил, что нужно отнять у них оружие и самых главных в расход пустить. Так ты с бабой якшался, тебе не до революции было! Теперь пожинай… Она ушла, она уже с кем-то из них в постель ляжет…
— Замолчи! — рявкнул во всё горло Мандриков.
Он был в кителе, без шапки. Голова побелела от снега, задуваемого в разбитые окна.
Раздалось еще несколько выстрелов. Пуля впилась в противоположную стену от разбитого окна.
Моторист Фесенко выхватил револьвер, чтобы ответить выстрелом. Но Мандриков крикнул ему:
— Не смей стрелять! Револьвер против винтовки — ничто.
У Фесенко воспалённо, нервно горели глаза. Он походил на затравленного зверя.
— Они ни кого не пощадят! Они сговорились перестрелять нас! — бубнил Фесенко.
— Перестань! Не будь бабой! Я повторяю, нужно выиграть время. В конце концов, нужно спасать раненных. — решительно настаивал председатель ревкома Мандриков.
Понимал и он безвыходность положения. Всего полчаса ведется обстрел, но в здании уже так холодно, как на улице. На дворе тридцатиградусный январский мороз. Выйти невозможно, здание простреливается с четырех сторон.
— Мы готовы сдаться! — закричал Мандриков в сторону улицы, боясь высунуться в окно. Но в ответ прозвучало несколько выстрелов.
Нужно было ждать.
Китель задубел, от холода начинало трясти всё тело. Долго в таком одеянии, на таком морозе он не протянет. Его кухлянка висела в коридоре. До нее нужно проползти через всю, простреливаемую в окна комнату.
Он считал себя отважным человеком, но теперь боялся пошевелиться. Угол здания, где он сидел, спасал от пуль, но не спасал от мороза. Он собирался с духом, чтобы встать проскочить несчастные три метра, которые простреливались с улицы. В сенях тоже было опасно, пули прошивали доски насквозь.