Он еще выпил несколько рюмок. Она испугалась, что он напьется и останется у нее на ночь. Он не чистоплотен телесно, от него всегда дурно пахло.
— Ты на машине, не переборщишь?
— Не бойся, бывшего мента, настоящие менты не берут — солидарность.
Он чувствовал себя раскрепощенно, похохатывал, потягивал сигарету, думал о большом, что непременно должно придти в его жизнь.
— А вдруг начальник вызовет? — не унималась Ирина.
— Он уже в отрубе. Этот слюнтяй ноги мне должен целовать. Его бы окружение давно схавало. Но я их во время разогнал. Премии ему накрутил. Он же тупица. Они у меня на этом вонючем радио и вонючем телевидении все по струнке ходят. Я их всех в кулаке держу. Они, все суки, друг за дружкой следят и мне докладывают. Я для них самое настоящее КПЗ сделал. Дерьмо это журналистское только болтать и может. Они пашут, а мы деньги хорошие получаем, водочку пьем и девок облагораживаем. В наше время рабы должны быть.
Он самодовольно рассмеялся. Он сам себе казался мудрым, истинным хозяином жизни и положения.
— Ага, а теперь о нашем дельце. Хватит тебе в этом музее пыль глотать. Копейки получаешь. Мне нужен свой человек в отделе контроля. Будешь хорошую зарплату иметь.
— А что делать? — заинтересованно переспросила Ирина.
— Да ничего. Я потом всё расскажу.
— Я в технике ни бум-бум. А тут, говоришь, контроль нужен.
— Да и хорошо, что ни бум-бум. Я везде дур расставил у власти. Радио возглавляет бывшая секретарша, девять классов образования, телевидением командует тоже вывшая потаскушка, у этой вообще семь классов за спиной. Я даже главным бухгалтером сделал бывшую кассиршу. Она дворником раньше работала. И ничего, рулюют. И меня как бога слушаются. Что ни скажу — всё делают. Чуть-чуть зарплату им увеличил — дуры счастливы, но теперь они же за всё и отвечать будут. Не положено ставить на руководящие посты безграмотных, но мне всё положено.
— А если проверка, — не унималась Ирина. Она с испугом смотрела на Честнухина и поражалась той бездне, которая открывалась в его внутреннем мире.
— Была проверка. Ну и что? Из Магадана прилетала дура. Сунул ей клык гравированный, трехлитровую банки икры — дело с концом, всё стало чисто. Все ревизоры продажные. Тут шанс не упустить. На контроле старая дура сидит. Честная, в Москве училась. Чуть что акт, нарушение вещания. Ну задолбала! Нет актов и нет срывов. Я ее всё равно сживу со света. Уже инфаркт схватила не долго протянет.
— Я боюсь, что не справлюсь. Теперь ваше радио и телевидение такую чушь несут, что вся Чукотка над этим смеется.
Он вдруг рванулся с места, кинулся на женщину, рывком повалил ее на диван, схватил цепко двумя руками за горло и придавил так, что та захрипела в отчаянии.
— Стерва! Перечить мне! Критиковать! Да я в КПЗ почки отбивал крутым парням, они потом всю жизнь ссали кровью! Да я хребтины ломал подследственным, что не слушались меня. Тебя, гниду, в порошок сотру!
Она стала задыхаться, у нее потемнело в глазах. Он во время отпустил ее горло. Сел на место, налил водки, выпил и, как ни в чём, весело сказал.
— Какой-то у тебя лимон странный. Пурпурного цвета, просвечивается и напоминает вкус арбуза. Где такой купила?
Она молчала, и со страхом смотрела на него.
— Ну че, дуреха, раскисла! Раздевайся, мне полностью раскрепоститься нужно.
Она не мигая смотрела на него. Он был ей отвратителен, противен, но она боялась его. Она покорно стала расстегивать свой цветастый, импортный, подаренный турком, халатик. А в мыслях крутилась только одно: «Чтобы ты подох, гад! Чтобы тебя раздавила машина! Будь ты навсегда проклят!»
4. Поиск благочестия
Когда за ним захлопнулась металлическая дверь, и уже назад он не мог возвратиться, Ирина кинулась в ванную. Вначале она стояла под душем, тщательно намыливалась, терла тело губкой, затем отмокала в наполненной водой ванне. Ирине хотелось содрать с себя кожу, чтобы не чувствовать омерзительные прикосновения Честнухина. Жизнь казалась раздавленной, кому-то проданной и кем-то преданной. И так душа затосковала по доброте, чистой жизни, что Ирина расплакалась. Но слёзы не помогали. Находиться в комнате, где была эта мразь, дышать воздухом, каким дышал он было противно, не в моготу.
Она глянула на стол, который был еще не убран, на ломтики светящегося, алого плода, принесенного из музея, с застолья, и ее осенило. Она может исповедоваться, может излить душу перед подругой, вернее знакомой, глубоко верующей. Они давно уже не виделись. Да это и не важно. Она поймет, поверит, подскажет.