Джанни Аньелли вообще ничего не сказал о решении суда, оставшись верным себе. «“Адвокат” является владельцем “Ювентуса”, туринской футбольной команды, – сказал Фоскари, – иногда она выигрывает, иногда проигрывает. Жаловаться – не ее стиль».
Между тем при ближайшем рассмотрении выяснилось, что архитектурный план Росси нарушал определенные пункты венецианского строительного законодательства. Для того, чтобы строительство могло продолжаться, требовалось либо изменить закон, либо сделать официальное исключение из него. Ответственные чиновники, однако, быстро объявили, что это не составит большой проблемы.
Более трудной была проблема частного строения с двумя квартирами, владельцы которых пока отказывались их продать.
– Все, что для этого понадобится, – деньги, – произнес, пожав плечами, Людовико де Луиджи. – Продолжайте наблюдать. Еще очень многие попробуют откусить от этого пирога, прежде чем все закончится.
Де Луиджи сидел перед мольбертом, нанося мазки на изображение церкви Санта-Мария-делла-Салюте, которую он изобразил как нефтяную платформу, парящую над бурным морем в пределах площади Сан-Марко. Таков был его сюрреалистический взгляд на Венецию. Студия де Луиджи помещалась на первом этаже его дома, а окна выходили на маленький канал – Рио-ди-Сан-Барнаба.
– Дело с «Ла Фениче» превращают в оперу, – сказал он, – оперу-буфф, комическую оперу. – Он помолчал, взвешивая свои слова. – Нет, трагикомическую оперу. Но сюжет разыгрывается не на сцене, а в зрительном зале. Публика превратилась в исполнителей. Политики, строительные магнаты, архитекторы. Все говорят, что хотят построить театр. Но на самом деле никто из них этого не хочет. Они заинтересованы только в доходах. Они хотят, чтобы эта опера продолжалась, продолжалась до бесконечности. Они приходят, получают какие-то деньги, ничего не делают, потом уходят, а уходя, получают еще деньги. Потом появляются другие люди, получают деньги, и так далее, и так далее. Все они представляют впечатляющие планы, но надо понимать, что прячется за ними. Это беспощадные, безжалостные люди. Политики.
То был особый, характерный для де Луиджи цинизм, но реальные события приобретали все большее сходство с его видением картины и с его безумными работами.
– Именно поэтому я пишу апокалипсис, – сказал он, – нанося белые гребешки на волны моря, захлестнувшего площадь Сан-Марко. – Я – svedutista, рисовальщик негативных ландшафтов, воображаемых пейзажей. Я пишу их такими, какими они существуют в сознании. Это не абстракции. Они составлены из узнаваемых признаков, упорядоченных сюрреалистическим видением. Это портреты наших кошмаров.
Де Луиджи откинулся назад и некоторое время созерцал свою мрачно-прекрасную картину.
– Им надо найти виновных в пожаре, – продолжил он, снова прикоснувшись кистью к холсту. – Но, конечно, не политиков. Сначала обвинили мафию. Им потребовалось два года, чтобы решить, что нет, это не мафия. Теперь нашли двух несчастных электриков. – Де Луиджи пожал плечами. – Они говорят электрикам: «Слушайте, если вы пойдете в тюрьму вместо меня, то, выйдя на волю, вы обнаружите на своих банковских счетах жирный куш». Кто бы ни сжег «Ла Фениче», он сделал это не по политическим или философским причинам. Все дело в деньгах.
– Если бы это было сделано из злого умысла против «Ла Фениче», – сказал я, – то, как мне думается, виновные дали бы об этом знать.
– У театра есть свои грехи, – произнес де Луиджи, оторвав взгляд от холста. – Сама направленность его спектаклей изменилась, и изменилась к худшему. Фокус сместился от любви к искусству к нарциссическому самолюбованию. К эксгибиционизму. Это началось, когда стали направлять свет прожектора на дирижера. Впервые это было сделано для Герберта фон Караяна. Он был первым дирижером-кинозвездой. Обычно дирижеры оставались в темноте. Но Караян настаивал на подсветке, иначе – говорил он – никакой музыки не будет.
Людовико де Луиджи и сам был не чужд стремлению к подсветке. Он купался в созданном им самим пятне света. Оно освещало его длинные, до плеч, седые волосы, его императорский профиль, его возмутительные чудачества. Сегодня он более чем когда-либо светился в этом персональном пятне. Он был в треуголке, отороченной горностаем, мятой рубашке, штанах из красного шелка и в смокинге, на котором нарисовал яркие и живые красно-оранжевые языки пламени. Снова наступило время карнавала. Мимо окна проходили гуляки в карнавальных костюмах.