– Это было в пятидесятые годы, – сказала Патрисия, – а тогда не более дюжины венецианских семей продолжали пользоваться гондолами: Чини, Де Казес, Берлингьери, Вольпи и Пегги Гуггенхайм.
Во времена детства Патрисии Кертис в палаццо Барбаро работала дюжина или больше слуг. Помимо гондольеров, было два дворецких, мажордом, повар, помощник повара, две горничные, няня, разнорабочий и прачка. Горничные носили черно-белую форму и обувь, называемую friulane – что-то наподобие сандалий на веревочной подошве, – эта обувь не издавала ни малейшего шума при ходьбе.
– Слуги были преданы моим родителям, – рассказывала Патрисия. – Роза всегда настаивала на том, чтобы ждать родителей у ресторана, когда они обедали вне дома. Она отказывалась давать им ключи, утверждая, что они слишком массивны и тяжелы, чтобы уместиться в кармане вечернего костюма джентльмена. По возвращении домой Роза готовила родителям горячий лимонад.
Во время Второй мировой войны итальянское правительство изъяло дворец Барбаро, и нам, как «враждебным иностранцам», было запрещено жить здесь. Но Роза и Анджело остались во дворце и преданно присматривали за ним. Мы были в Париже, когда разразилась война и отец немедленно решил отвезти нас в Нью-Йорк. Мы не знали, увидим ли когда-нибудь еще палаццо Барбаро. Во дворец пришли венецианские чиновники, вынесли оттуда все ценные художественные произведения, упаковали и перевезли во Дворец дожей для лучшей сохранности. Японский военный атташе использовал piano nobile как свою резиденцию. Этот человек залепил все стены фотографиями японских боевых самолетов в действии, включая самолеты-камикадзе. Правда, Роза успела спрятать серебро и другие ценные вещи, а Анджело так удачно замаскировал вход в библиотеку на верхнем этаже, что люди, занимавшие Барбаро во время войны, так и не догадались о ее существовании.
Когда родители вернулись после войны в Венецию, Роза с гордостью провела их по дворцу, показав, что восстановила всю довоенную обстановку. Она даже сняла со стен столовой фотографии японских военных самолетов и убрала их.
Из бального зала через анфиладу дверей мы прошли в хозяйскую спальню в угловой части здания. Это были поистине королевские апартаменты, величественные по пропорциям и размерам: два высоких балконных окна с видом на Гранд-канал; боковое окно, выходящее на маленький узкий канал вдоль торцевой стенки дворца; парчовые обои и мебель времен рода Барбаро.
Перед моим уходом Патрисия показала мне свои апартаменты этажом выше. Они должны были остаться в ее собственности и после продажи piano nobile. Планировка этого этажа ничем не отличалась от планировки piano nobile, но отсутствовал бальный зал. В центре располагался просторный светлый холл, открывавшийся с обеих сторон в большие комнаты; в холле было восемь окон, выходивших на Гранд-канал. Потолки на этом этаже были ниже, стены украшала простая, но изысканная лепнина, тем не менее по любым меркам, даже венецианским, это были превосходные апартаменты.
Мы вошли в одну из гостевых комнат, и до меня вдруг дошло, что Патрисия внимательнее, чем раньше, наблюдает за моей реакцией, и я сразу понял почему.
На стене перед нами висел выполненный в полный рост портрет молодой женщины в открывающем плечи белом платье. Первое, что привлекло мое внимание к портрету, – это поза женщины. Она почти точно воспроизводила неистовую позу Изабеллы Стюарт Гарднер на знаменитом портрете, написанном в Барбаро Андерсом Цорном: руки раскинуты в стороны – женщина раскрывает створки двойной двери и входит в salone с одного из балконов, смотрящих на Гранд-канал. Стилем эта работа разительно напоминала Сарджента. Я был почти уверен, что это тот самый портрет, о котором упоминал Ральф.
– Это вы? – спросил я.
– Да, я была одета в платье дебютантки.
– Кто вас написал?
– Человек по имени Чарльз Меррил Маунт, – ответила она. – Знаете его?
Это имя на самом деле было мне знакомо. В течение многих лет он считался выдающимся специалистом по Сардженту. Он был автором биографии Сарджента, и его мнения всегда спрашивали, когда требовалось определить подлинность картины Сарджента. Это продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что он признавал подлинность картин Сарджента, которые сам и писал.
– Вы имеете в виду того Чарльза Меррила Маунта, которого отправили в тюрьму?
– Да.
Я сказал, что это сильно впечатляет – иметь собственный портрет, написанный талантливым имитатором работ Сарджента, основанный на портрете Андерса Цорна и созданный в том самом месте, где Цорн писал свой шедевр. Глядя на портрет, я думал, что Чарльзу Меррилу Маунту удалось одновременно охватить несколько важных аспектов. Он вписал Патрисию в богатейшую историю дома, в конец девятнадцатого века, в эру Сарджента, Генри Джеймса и Изабеллы Стюарт Гарднер. Я мог только гадать, насколько сильно она отождествляла себя со славным прошлым за счет этой картины – и не связано ли с этим ее пристрастие к белой одежде.