– На этом этаже есть еще одна комната, которая, думаю, будет вам интересна, – сказала она.
Она открыла дверь в длинное узкое помещение с низким сводчатым потолком. Вдоль стен стояли книжные шкафы, а между ними с трех сторон струились солнечные лучи, падавшие в лужицы янтаря на выложенный мраморной крошкой пол. Эту часть явно построили раньше, и она была намного живописнее, чем остальные помещения апартаментов, казалось, ее вырезали из piano nobile и переместили сюда ради сохранения. Именно эту комнату слуга Анджело запечатал во время Второй мировой войны так, что никто из живших тогда во дворце не догадывался о ее существовании. Это была жемчужина здания, и она останется в собственности Патрисии, даже когда та перестанет быть владелицей piano nobile. Никакое голосование два к одному не сможет отнять у нее библиотеку.
– Однажды летом, – сказала Патрисия, – когда Изабелла Стюарт Гарднер снимала дворец у моего прадеда и прабабушки, у нее было здесь великое множество гостей, включая Генри Джеймса, и ей перестало хватать спален. И здесь она поставила кровать специально для Джеймса. Ему нравилось созерцать лепнину и картины на потолке, и он написал моей прабабушке письмо, в котором говорил, что она, владелица дворца, очень многое упустила в своей жизни, если ни разу не ночевала в этой комнате.
Из какой-то книги Патрисия вытащила лист бумаги и прочла:
– «Вы когда-нибудь жили здесь? – если нет, если вы не видели с дивана, глядя вверх, розовый рассвет, или во время послеобеденной сиесты не рассматривали медальоны и арабески потолка, то позвольте мне сказать вам, что вы не знаете Барбаро».
Она снова положила лист в книгу.
– Когда мне было четырнадцать, отец позвал нас сюда после начала каникул – он сел вот за этот стол и раздал нам книги, которые мы должны были, по его мнению, прочесть за лето. Мне он дал «Крылья голубки».
– И вам было тогда четырнадцать?
– Признаюсь, мне было трудно ее читать, но, прочтя ее, я смогла понять, почему для некоторых людей, независимо от того, кто на самом деле владеет палаццо Барбаро, оно всегда будет принадлежать Милли Тил. Представьте, – сказала она, когда мы направились к лестнице, – Милли Тил через несколько месяцев вернется в Барбаро.
– Каким образом? – спросил я.
– Одна английская кинокомпания собирается снимать здесь фильм по мотивам «Крыльев голубки».
Казалось, правильность этого решения подняла Патрисии настроение. Кертисы разрешили снимать в Барбаро дюжину, если не больше, фильмов, не имевших ни малейшего отношения к Барбаро. Был особый символизм в том, что этот фильм, имевший прямое и непосредственное отношение к Барбаро и Кертисам, будет последним, снятым в палаццо, все еще принадлежащем семье Кертис.
Я вспомнил фрагмент диалога из книги, придавший всему еще больше горечи и муки, и подумал, не мучило ли это и саму Патрисию: Милли переехала в «палаццо Лепорелли» и влюбилась в него. Она прикипает к нему и не хочет покидать. Она говорит лорду Марку: «Я без конца обхожу его. Я не устаю от него, и никогда не устану – он так мне подходит. Я обожаю это место… Я не хочу ни в коем случае отказываться от него».
«…Вы положительно хотите здесь жить?»
«Думаю, что я хочу, – ответила бедная Милли, подумав одно мгновение, – умереть здесь».
– Я видел многих актеров, многих режиссеров, многих киношников, приезжавших сюда снимать фильмы, – говорил мне Дэниел Кертис, сын Патрисии, тезка и праправнук Дэниела Сарджента Кертиса, купившего Барбаро в 1885 году, – и каждый раз чувствовал, что меня как будто не то чтобы ударили ножом в спину, но сильно поцарапали.
Я познакомился с Дэниелом Кертисом вне стен Барбаро на съемках фильма «Крылья голубки». Высокий, худощавый мужчина, на вид лет сорока, с темными вьющимися волосами, обладал неподдельным обаянием и приветливым взглядом, за что его особенно любили в Венеции.
– Потому что это либо кусок скотча на терраццо – и тогда ты понимаешь, что, когда вся эта вакханалия закончится и скотч отдерут от пола, придется еще добрых двадцать лет вощить пол, чтобы восстановить его первоначальный вид, – или что-то более разрушительное, как, например, в прошлом году, когда здесь снимали «В любви и войне». Какой-то техник вошел в salone со стремянкой на плече, и верхним ее концом разбил люстру восемнадцатого века. Услышав звон стекла, он обернулся, желая посмотреть, что он натворил, и разбил другую люстру. Скажу честно, каждый раз, когда такое случается, я воспринимаю это как своего рода насилие над домом.