После нашего мимолетного коктейльного знакомства я неформально поговорил с обоими. Через несколько дней я встретился с Филиппом за кофе в кафе музея. Он был дружелюбен и добродушен, хотя и несколько скован. Он рассказал мне, что изучал искусствоведение в Кембридже, где написал диссертацию о художнике Возрождения Пальме Веккьо. Говоря о своей текущей работе, Райлендс упомянул о небольшой выставке Пикассо, предстоявшей осенью; но главным образом он распространялся о планах расширения музея, о которых упоминали представители музея Гуггенхайма в Нью-Йорке. Было видно, что он трудолюбив и серьезен, но меня поразила какая-то его безликость – в противоположность жене.
Позднее, на той же неделе, я позвонил домой Джейн, и мы с ней посидели за чаем в их залитой светом гостиной. На Джейн был модный черно-белый твидовый пиджак, облегающие джинсы и туфли на высоком каблуке. Я нашел ее спокойной, привлекательной и самоуверенной, особенно в том, что касалось заметных фигур венецианского общества. В семидесятые годы она некоторое время вела колонку светской хроники в «Рома дейли американ», но ушла оттуда, когда колонка стала вызывать возмущение венецианцев. Внимательно наблюдая венецианское общество, Джейн нашла способы правильно и с выгодой для себя в нем ориентироваться. Венецианцы, сказала мне Джейн, питают слабость к званым вечерам, а это позволяет даже иностранцу приобрести определенное влияние. Как? Все дело в приглашениях! Приглашение можно послать, но можно и не послать. Определенно, Джейн была в том положении, когда могла выбирать, кого приглашать, а кого – нет.
В этот раз Джейн понравилась мне больше, чем при первой встрече. Она была остроумна и проницательна, и это меня в ней привлекало. Но при этом она была слишком резка и не колеблясь это демонстрировала. В разговоре я упомянул человека, хорошо известного в художественных кругах, близкого друга Пегги Гуггенхайм с начала шестидесятых.
– А, этот, – сказала Джейн, весело рассмеявшись. – Что он делал, когда вы с ним виделись? Сервировал напитки для богачей?
Это замечание показалось мне грубым и бестактным, так как она не знала, является этот человек мне близким другом или просто знакомым. Собственно, как я потом понял, это ее и не интересовало.
– В разговоре не всплыло имя Ольги Радж? – спросил Питер Лоритцен.
– Только один раз, – ответил я, – когда я уже собирался уходить. В комнате, примыкающей к гостиной, я обратил внимание на портрет пожилой женщины, сидящей в окружении множества различных предметов – в основном книг. Портрет был исполнен в пастельных тонах. Картина мне понравилась. Я спросил, кто это, и Джейн сказала, что это Ольга Радж. Потом она добавила: «Вы знаете, ее архивы находятся в Йельском университете!» Она сказала это с особым нажимом, словно хотела подчеркнуть: «Разве это не удивительно!» Ее замечание показалось мне странным, поскольку мне вовсе не казалось удивительным, что многолетняя любовница Эзры Паунда обладала собранием писем настолько важных, что они были вполне достойны хранилищ Йельского университета.
– Джейн Райлендс предпочла бы, чтобы эти письма находились в другом месте, – заметил Питер.
Я подавил желание позвонить Джейн и напроситься на следующий разговор с ней. Мне показалось разумным для начала больше разузнать о фонде Эзры Паунда. Лоритцены отказались мне помогать, отговорившись тем, что их познания в деле поверхностны и что есть люди, которые были близки Ольге в то время, когда все это происходило.
Между тем недавняя смерть Ольги сделала ее личность предметом разговоров в Венеции. Из всех этих разговоров вырисовывался не вполне определенный, но полный драматизма портрет из образов Ольги Радж, Эзры Паунда, Мэри де Рахевильц и – где-то на заднем плане – законной жены Паунда Дороти Шекспир и их сына Омара.