Когда стало ясно, что стройка больше не возобновится, тысячи людей вольняшки и бывшие зэки - покинули городок, но многие и остались. Большинство подалось на строительство великой железной дороги в Китай (вскоре, впрочем, тоже заглохшее), остальные рассосались по лесопилкам, табачным мельницам и кирпичным заводикам, устроились в чахнущем пароходстве, в пекарнях и на скотобойнях, а кое-кто подался на южные нефтяные прииски или на север, где мыли золото и добывали бедное серебро. Чиновники, инженеры, рабочие, учителя и врачи, спивающиеся капитаны и матросы, зэки и надзиратели, мышиной стати шулера и ебяжьей стати проститутки, самогонщики и торговцы опиумом, лунатики и лилипуты, железнодорожники и скорняки, выделывавшие из шкур бродячих собак роскошные собольи шубы, - люд этот - русские и китайцы, немцы и евреи, литовцы и ойшоны, поляки и татары - подобно песку или траве, заполонил залы, камеры, комнаты и чуланы Города Палачей, развесил на галереях, колокольнях и башнях пеленки и портянки, пропитал запахами кошачьей мочи, скипидара, жареной рыбы и черного табака сырой воздух, занял дворы и гулкую пустоту бастионов свинарниками и курятниками, застучал доминошными костяшками, швейными машинками, сапожными молотками, заорал детскими и бабьими голосами, петухами, собаками и алкоголиками. Но вскоре и они стали мало-помалу покидать город в поисках лучшей жизни. Постепенно город почти обезлюдел и выглядел заброшенным приютом для сумасшедших, стариков и сопливых детей.
Причудливо петлявшую широкую реку Ердань при строительстве великого пути то ли в Сибирь, то ли в Индию кое-где укротили шлюзами, плотинами и прямыми, как выстрел, каналами, в результате чего Лотов холм, на котором дом на дом, стена на стену, крыша на крышу - громоздился Город Палачей, превратился в остров, чем и довершилось его отчуждение от городка, расползшегося ветвистыми песчаными улицами и бревенчатыми домишками по всхолмленной равнине, покрытой чахлыми рощицами, которые уныло тянулись на север и на восток, где, по словам спивавшихся отставных капитанов и железнодорожников, они впадали в настоящие непроходимые леса, изобиловавшие зверем, птицей и беглыми каторжниками, которые плутали в умопомрачительных пустынях тайги со времен Ивана Грозного и Петра Великого.
Стоявший некогда на этом месте заброшенный монастырек служил местом глухой ссылки и заточения для опасных государственных преступников, а с середины ХIХ века - каторжной тюрьмой, которую в 1906 году попытались взять приступом отряды бродячих повстанцев, вдохновленных революцией в Москве. Затея эта, однако, провалилась. Стражники и заключенные, вооруженные винтовками, самодельными пиками и просто дубьем, отбили все штурмы и выдержали длительную осаду, питаясь истощенными крысами и умирая от цинги и огнестрельных ран. Прибывшая наконец подмога, избив и разогнав бунтарей, обнаружила в тюрьме пятерых изможденных стражников и каторжников, еле державшихся на ногах и неотличимых друг от друга ни зверским обличьем, ни окровавленными лохмотьями. Офицер правительственных войск был потрясен тем, что заключенные заодно со стражниками сражались против мятежников, и даже не удержался от неуставных слез умиления, - на что раненый начальник тюрьмы глубокомысленно заметил: "Свободу защищают не до последнего стражника, но до последнего каторжника".
Об одном он жалел (но знала об этом только его дочь Гавана) - что не успел завершить строительство Города Палачей, Великой башни, и сейчас тем, кто смотрел на Лотов холм из-за реки, казалось, что перед ними гравюра Брейгеля, который, похоже, нарочно запечатлел стройку в разгаре, а не довел ее до конца.
"Все люди на земле имели один язык и одинаковые слова. Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар долину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а асфальт вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню высотою до небес; и сделаем себе имя, чтобы мы не рассеялись по лицу всей земли. И сказал Яхве: вот один народ, и один у всех язык; это первое, что начали они делать, и не отстанут они от того, что надумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так, чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Яхве оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, и оттуда рассеял их Яхве по всей земле".
Может, так и должно было случиться? Может, и не суждено было ему завершить строительство башни? Может, недаром посмеивалась Гавана над деревенскими представлениями отца об истинном Граде как месте, которое можно охватить одним взглядом с высокой башни? "Да они ведь и сами не знали, что строили, - говорила она. - То ли город, то ли башню".
И все-таки ему было жаль, что не удалось довести дело до конца. А теперь ясно, что это и невозможно, и никому не нужно.
Выходит, пора. Остались руины и имя. Довольно и этого.
Никто не знал, что Великий Бох провел всю ночь на верху Голубиной башни, но уже наутро все знали, что он собрался умирать. Сам. Как только.
А ведь еще живы были люди, которые помнили, пусть смутно и чаще со слов других людей, о его первой любви и возвращении Великого Боха в Город Палачей вскоре после Первой мировой войны. Во всяком случае, Жуков по прозвищу Жук клялся, что и сейчас может перечислить фильмы, которые смотрел гимназист Бох, и указать кресла в завешанном паутиной кинотеатрике, а тогда - среди пылающего алого бархата и золота кресел, где он впервые пожал руку и поцеловал госпожу Змойро.
Яркая полноватая южанка, госпожа Змойро в широкополой белой шляпе с зеленым бантом на тулье взирала на пыльные улицы и площади городка с равнодушием профессиональной беженки. С первого же взгляда на африканских женщин она поняла, что шлюхи здесь воспринимаются как ударения в односложных словах. Она восседала на хорошо постриженном кулане, которого вел под уздцы ее муж - тощий господин Попов. Невзирая на жару он был в долгополом черном макинтоше, черной визитке и черной шляпе, скрывавшей его блестящие черные глаза. За ними следовал целый караван - лошади, ослы, носильщики - с поклажей: громадные кожаные чемоданы, перевязанные змеиными шкурами; восковая статуя Ивана Грозного, убивающего своего воскового сына Ивана; дощатые ящики с химическим стеклом; оплетенные бутыли с химикатами; связки книг, головокружительный запах которых сводил с ума девушек, наблюдавших за процессией из-за ставен...
Они разместились в аптеке, нарочно для них построенной и пустовавшей несколько лет, пока хозяева завершали лечение некоего магараджи - хозяина сказочного Хайдарабада. И вот наконец они явились.
"Если мужчина долго гоняется за женщиной, рано или поздно она его поймает", - сказала индианка-лилипутка Ли Кали, наблюдавшая из окна Проказория за въездом в город новых обитателей.
Аркадия Ильинична не могла жить без мужского внимания, ибо, по ее словам, тяга ее к любви не уступала силой нужде к мочеиспусканию. К мужу она относилась насмешливо-снисходительно. На первом же чаепитии у Нелединских-Охота она со вздохом обронила, что супружеская любовь - это тяжкий ручной труд. Сам же Иван Трофимович свое отношение к семейной жизни с присущей ему боязливой деликатностью выражал на излюбленной латыни: "Summa tulisse juvat: высшее сладко нести". И глядя на статную Аркадию Ильиничну и мышеватого Ивана Трофимовича, всяк тотчас соглашался, что трудно.
Всю свою энергию господин Попов вкладывал в аптеку, добавив к традиционным универсальным средствам от простуды, сердечной недостаточности и бессонницы, каковыми являлись термометр, касторка и аспирин, - разные забавные штучки, предназначенные для взрослых мужчин и женщин. Например, ветки некоего таинственного растения под названием "кантонское ребро", которое, будучи сперва замоченным в горячей воде, а затем высушенным, служило отличным олисбосом - membrum virile - заменителем мужского члена. "Ароматоуханный гроздополезный овощ, - воздев палец, со значительной улыбкой говорил Иван Трофимович слегка ошарашенному посетителю. - А вот извольте..." И изысканным плавным жестом обращал внимание клиента на красиво изданное руководство по трибадистским позам, составленное искушенной левкадийкой Филеной задолго до рождества Христова. Когда же один из покупателей умудрился повредить обоеполую каучуковую куклу по имени Сюрприз, Иван Трофимович меланхолично заметил: "Русскому человеку можно смело поручить судьбу мироздания и не беспокоиться о его сохранности, - но не расческу или швейную машинку: либо пропьет, либо мир взорвет".