Как ни старался Фролов прибрать воспитанников к рукам, как ни орал на них басом, его никто не слушал и никто не уважал. Один только Горчаков, для которого чины и ордена значили весьма много, писал своему дядюшке: «Степан Степанович Фролов, подполковник, кавалер орденов св. Анны 2-й степени и св. Владимира 4-й степени, почтенный человек, очень ко мне благосклонный». Большинство же лицеистов думали о Фролове иначе.
Частая смена начальства, неурядицы, беспорядок, бесхозяйственность надоели воспитанникам. «Дай бог, чтобы скоро дали нам директора», — писал Кюхельбекер сестре.
«Гогель-могель»
Во время «безначалия» произошло событие, вошедшее в лицейские летописи под названием «гогель-могель».
Случилось это осенью 1814 года. Осень вообще бывала для лицеистов самым унылым временем. Погода портилась, прогулки сокращались. Оживление, царившее летом в «казённом городке», сменялось тишиной и безлюдьем. «Осень на нас не на шутку косо поглядывает, — писал Илличевский своему приятелю Фуссу. — Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Всё запрётся в дому, разъедется в столицу или куда кто хочет; а мы, постоянные жители Села, живи с нею. Чем убить такое скучное время?»
Уехали знакомые, исчезли в парке гуляющие, умолкла у гауптвахты полковая музыка, в дворцовых коридорах не мелькали больше разодетые фигуры придворных. Укатил царский двор. И, что особенно огорчало Пушкина, вместе с фрейлиной, княжной Волконской, уехала её миловидная горничная, молоденькая Наташа.
По Наташе вздыхал не один лицеист. Вздыхал по ней и Пушкин:
Лицеисты загрустили.
И тут кому-то из трёх друзей — Пущину, Малиновскому или Пушкину — пришло на мысль устроить пирушку, полакомиться «гогель-могелем». Рецепт они знали. Уговорили дядьку Фому купить бутылку рому, яиц, сахару. Забрались в одну из спален, притащили тайком кипящий самовар, и работа началась…
Когда всё было готово, сбегали в залу и потихоньку позвали товарищей.
Что было дальше, Пушкин вскоре описал в своём послании к Пущину:
Всё раскрылось из-за излишней весёлости Тыркова. Этого добродушного туповатого малого (его лицейское прозвище было «Кирпичный брус») так разобрало от выпитого пунша, что он стал не в меру шумлив и весел.
Его необычное поведение заметил дежурный гувернёр, увидел странную беготню и доложил Фролову.
После ужина началось разбирательство.
Собрав в зале воспитанников, Фролов держал речь. Он охал, ахал, в самых мрачных красках расписывал, сколь губительны для юношества невоздержанность и пьянство. Приводил примеры. Ссылался на алкоран — мусульмане не пьют вина.
Кто же всё-таки зачинщики? Если они не признаются, он накажет всех.
Пушкин, Пущин и Малиновский, чтобы не подвести товарищей, взяли вину целиком на себя.
Гауэншильд из подлости, Фролов из тупости поспешили донести обо всём министру. Министр потребовал объяснения у Конференции. Конференция запросила о случившемся Фролова. Тот сообщил: «На полученное мною от 5-го октября за № 85 Отношение, которым требует Конференция подробного изъяснения вины воспитанников Лицея Малиновского, Пущина и Пушкина, сим честь имею объяснить: что во время моей отлучки на одни сутки прошедшего месяца 5-го числа в С.-Петербург для некоторых личных донесений Его Сиятельству Господину Министру Народного Просвещения, вышеупомянутые воспитанники уговорили одного из служителей принести им в их камеры: горячей воды, мелкого сахару, сырых яиц и рому; и когда было всё оное принесено, то отлучились без позволения дежурных гувернёров из залы в свои камеры, где из резвости и детского любопытства составляли напиток под названием: гогель-могель, который уже начинали пробовать. Как в самое то же время узнали, что я возвратился и пришёл в зал, где и они уже находились; но я, немедленно узнав об их поступке, исследовал подробно и, найдя их виновными, наказал в течение двух дней во время молитв стоянием на коленях, о чём и донесено мною лично Его Светлости».