Будущий «театра злой законодатель» делал первые выводы из увиденного и узнанного.
У Карамзина на Садовой
Не успели улечься театральные страсти, не успел отшуметь бурный «липецкий потоп», как ещё одно событие взволновало лицеистов.
В феврале 1816 года в Петербург из Москвы ненадолго приехал Николай Михайлович Карамзин. С ним поэт и критик Вяземский — «арзамасец» Асмодей — и Василий Львович Пушкин.
Лицеисты мечтали повидать Карамзина. Но найдёт ли он время? Он привёз в Петербург для представления царю свой обширный труд — первые восемь томов «Истории государства Российского».
«Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина, бессмертного историографа отечества?» — пенял Илличевский Фуссу и прибавлял не без гордости: «…мы надеемся, однако ж, что он посетит наш Лицей; и надежда наша основана не на пустом: он знает Пушкина и им весьма много интересуется».
Карамзин действительно приехал в Лицей. На обратном пути из Петербурга в Москву завернули в Царское Село Карамзин, Василий Львович Пушкин, Вяземский. Их провожали Жуковский и Тургенев.
Лицеисты глазам не верили: в их актовом зале — цвет российской литературы. Но поговорить с Карамзиным лицеистам не удалось. Им целиком завладело начальство. Зато Жуковского, Василия Львовича, Вяземского окружила молодёжь.
С Петром Андреевичем Вяземским Пушкин встретился впервые. Они понравились друг другу и расстались друзьями. Вяземский обещал прислать из Москвы свои стихотворения и статьи.
Гости уехали, и лицейский мирок показался вдруг Пушкину таким тесным и унылым, что он не выдержал и послал вдогонку Вяземскому шутливо-жалобное письмо:
«27 марта 1816.
Князь Пётр Андреевич,
Признаюсь, что одна только надежда получить из Москвы русские стихи Шапеля и Буало[15] могла победить благословенную мою леность. Так и быть; уж не пеняйте, если письмо моё заставит зевать ваше пиитическое сиятельство; сами виноваты; зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дёргает бешеный демон бумагомарания. С моей стороны прямо объявляю вам, что я не намерен оставить вас в покое, покамест хромой софийский почтальон не принесёт мне вашей прозы и стихов. Подумайте хорошенько об этом, делайте, что вам угодно — но я уже решился и поставлю на своём.
Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или Ликей, только, ради бога, не Лицея) не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединение в самом деле вещь очень глупая, на зло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:
Правда, время нашего выпуска приближается; остался год ещё. Но целый год ещё плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год ещё дремать перед кафедрой… это ужасно… Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова… Любезный арзамасец! утешьте нас своими посланиями — и обещаю вам, если не вечное блаженство, то по крайней мере искреннюю благодарность всего Лицея…
Прошёл месяц с небольшим, и хромой софийский почтальон принёс Пушкину письмо. Правда, не от Вяземского, а от дяди Василия Львовича. Но там было и о Вяземском. «Вяземский тебя любит и писать к тебе будет». Было и о Карамзине: «Николай Михайлович в начале мая отправляется в Сарское-село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и может быть к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем».
Карамзин приезжает на лето в Царское Село! Это известие обрадовало Пушкина. Он поспешил оповестить весь Лицей.
Скоро узнали, что по приказанию царя Карамзину отведён домик в двух шагах от Лицея, на Садовой улице.
Садовую улицу Пушкин знал как свои пять пальцев. Начиналась она у дворца, у лицейской арки, и неширокой полосой убегала вдаль. Эта старинная улица Царского Села получила своё название от парка-сада. Ведь по одну её сторону с начала до конца зелёной стеной протянулся парк, отдёленный от улицы водою, каналом. Этот живописный канал с каменными уступами и маленькими водопадами служил не только украшением, но и преградой: российские самодержцы опасались «верноподданных».
15
Шапель и Буало — французские поэты XVIII века. Пушкин здесь имеет в виду стихи самого Вяземского в духе этих поэтов.