Дельвиг, «ленивец сонный» Дельвиг, над стихами которого вначале потешались, стал вторым после Пушкина лицейским поэтом. Его стихи печатались в журналах, переписывались в лицейские сборники. С его вкусом и мнением товарищи считались. Недаром на журнале «Лицейский мудрец» стояла надпись: «Печатать позволяется. Цензор барон Дельвиг».
Пушкин позднее рассказывал о Дельвиге: «Любовь к поэзии пробудилась в нём рано. Он знал почти наизусть Собрание русских стихотворений, изданное Жуковским. С Державиным он не расставался. Клопштока, Шиллера и Гельти прочёл он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновеннным комментарием[18]; Горация изучил в классе, под руководством профессора Кошанского. Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства и силы; он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными.
Первыми его опытами в стихотворстве были подражания Горацию… В них уже заметно необыкновенное чувство гармонии и той классической стройности, которой никогда он не изменял».
Сколько чудесных часов провели они вместе в аллеях старого парка, читая, беседуя, поверяя друг другу свои замыслы и мечты… Среди лицейских муз муза Дельвига была Пушкину самой близкой.
Третьим лицейским поэтом считали Илличевского. Давно минуло то время, когда не слишком взыскательные поклонники называли его «великим» и слагали в его честь хвалебные гимны. Музы относились к Илличевскому сдержанно. Он был не поэтом, а тем, что называется «бойким рифмачом». Его тянуло к мелочам, к поэтическим безделкам.
Четвёртым лицейским поэтом считался Кюхельбекер, хотя по праву его место было рядом с Дельвигом.
Кюхельбекер говорил, что к писанию стихов его приохотил Илличевский.
Поэтический путь Кюхельбекера был действительно нелёгок. Товарищи не понимали его своеобразных литературных вкусов и смеялись над ним, а он, заикаясь от волнения, доказывал, что поэзия есть нечто грандиозное и высокое, а не безделки и шутки. И в подтверждение читал своего любимого Шиллера. У него был свой путь, своё понимание прекрасного. При желании он мог бы писать обычные гладкие стихи не хуже Илличевского, но он не хотел. Как одержимый, искал он чего-то необычного, нового. Плоды его поисков и неудачных экспериментов вызывали всё новые насмешки товарищей. Правда, к концу их лицейской жизни насмешек стало меньше, — ведь Кюхля печатал в журналах свои стихи и статьи, а его образованности, знаниям мог позавидовать каждый.
Кроме этих признанных лицейских поэтов были и такие, которые писали стихи время от времени, — Корсаков, Яковлев. Их больше увлекали музыка и пение.
Были в Лицее и свои прозаики. Переводил и печатал прозаические переводы Иван Пущин.
Он перевёл из Лагарпа статью «Об эпиграмме и надписи у древних». Стихи в этой статье перевёл по просьбе друга Пушкин. Перевод был послан в журнал «Вестник Европы» и напечатан там в 1814 году за подписью «П». В том же году в «Вестнике Европы» появился ещё один перевод Пущина — из Лафатера — «О путешественниках». Пущин и впоследствии славился прекрасным слогом. «В историческом роде» писал Горчаков. Сочинял и весёлый, добродушный лентяй Константин Данзас. Его лицейское прозвище было Медведь, Мишка («Он был медведь, но был он мишка милый»). Данзас издавал журнал «Лицейский мудрец» и почти все статьи для него придумывал сам. Он переписывал «Мудреца» своим прекрасным почерком, и на журнале стояло: «В типографии К. Данзаса».
Через много лет, когда Пушкин вызвал на дуэль Дантеса, секундантом Пушкина был его лицейский товарищ полковник Данзас…
Дружные сёстры-музы с благосклонностью взирали на многих воспитанников Царскосельского Лицея, но одного они отличали особенно. Он подавал наибольшие надежды. Звали его — Пушкин.
«Пушкин! Он и в лесах не укроется…»
Через несколько месяцев после того, как Державин на публичном лицейском экзамене с волнением слушал «Воспоминания в Царском Селе», в журнале «Российский музеум» появились стихи под названием «Пушкину». В них шестнадцатилетний воспитанник Царскосельского Лицея Пушкин объявлялся бессмертным поэтом.
18
Речь идёт о Кюхельбекере, имя которого как «государственного преступника», нельзя было называть в печати.