Кюхельбекер был верен себе и продолжал сочинять стихи своим излюбленным размером — гекзаметром. Энгельгардт писал Матюшкину: «Кюхельбекер живёт как сыр в масле; он преподаёт русскую словесность в меньших классах вновь учреждённого Благородного пансиона при Педагогическом институте и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он должность гувернёра; притом воспитывает он двоих молодых Тютчевых; …притом присутствует очень прилежно в Обществе любителей словесности и, при всём этом, ещё в каждый почти номер „Сына отечества“ срабатывает целую кучу гекзаметров… Кто бы подумал, когда он у нас в пруде тонул, что его на всё это станет».
Педагогика Кюхли интересовала товарищей. Трудно было представить, как подобный чудак учит уму-разуму малых детей. Но Пушкин заверил всех: ему доподлинно известно от брата Лёвушки, который учится в Благородном пансионе, что Вильгельм Карлович превосходный педагог.
А что касается чудачеств… Кто нынче без чудачеств? И он, Пушкин, с чудачествами: службой манкирует, что ни день, то театры, дружеские сходки, балы. А поутру — стихи… Кто нынче без чудачеств? Разве Моденька Корф. Этот так занят службой, что не удосужился даже приехать в Лицей.
Было темно и поздно, когда Энгельгардт проводил шумную ватагу своих недавних питомцев обратно в Петербург.
Они распрощались с Лицеем до новой встречи.
Вторая годовщина
Встречи с Лицеем бывали не только раз в году. Недавних выпускников тянуло в Царское. Но тот, кто приезжал сюда в одиночку, сразу остро чувствовал, что рядом нет товарищей. И стоило Кюхельбекеру летом 1818 года одному побывать в садах Лицея, как он тотчас же написал:
Вскоре они опять все вместе побывали в Лицее. Эту вторую после выпуска лицейскую годовщину Кюхельбекер описал в «Письме Лицейского Ветерана к Лицейскому Ветерану». Письмо было напечатано в журнале «Сын отечества».
«13 октября, — говорилось в письме, — было для всего Царского Села днём веселья и радости». Далее Кюхельбекер рассказывал о том, как «ветераны» Лицея, живущие в Петербурге, собрались в этот день у Энгельгардта, отобедали в кругу его семьи, а затем перешли в Лицей. «Представьте, как многие из нас бродят по родным, незабвенным местам, где провели мы лучшие годы своей жизни, как иной сидит в той же келье, в которой сидел шесть лет, забывает всё, что с ним ни случилось со времени его выпуска, и воображает себе, что он тот же ещё лицейский…»
Одни бродили по Лицею, заходили в свои бывшие комнатки, другие, как Пушкин и возвратившийся с Украины Дельвиг, убежали в парк: «Двое других, которых дружба и одинаковые наклонности соединили ещё в их милом уединении, навещают в саду каждое знакомое дерево, каждый куст, каждую тропинку, обходят пруд, останавливаются на Розовом поле… Но, любезный друг, было шесть часов: мы все собрались в одной из зал Лицея; музыка гремит, утихает, поднимают занавес, и мы видим два представления, каких, может быть, не всякому удастся видеть даже в Петербурге».
Игранных пьес Кюхельбекер не назвал, но рассказал о том, как после представления «ветераны» горячо благодарили Энгельгардта за то, что он их «преемников» воспитывает в том же духе, что и их самих, — «в правилах, которые научили нас любить отечество и добродетель более жизни, более крови своей».
После спектакля начался, как обычно, бал. «Заиграли Польское, и бал открывается в другом уже зале».
Они вновь танцевали в лицейском актовом зале, и невольно вспоминались им иные балы, когда столько сердец летело вслед милой Бакуниной…
Через много лет Кюхельбекер писал своей племяннице Саше Глинке: «В наше время бывали в Лицее и балы, и представь, твой старый дядя тут же подплясывал, иногда не в такт, что весьма бесило любезного друга его Пушкина, который, впрочем, ничуть не лучше его танцевал, но воображал, что он по крайней мере Cousin germain[23] госпожи Терпсихоры».