Каким бы я ни был – а я люблю ее. Всем сердцем люблю. Оно все еще у меня есть – сердце. Ума нет, а сердце, вот, есть. Хоть что-то есть.
И не стою я ни капельки ее жалости и сочувствия.
Хватит ныть, Дэннер. Прекрати.
Я тихонько вышел на задний двор, подошел к колодцу и умылся ледяной водой, смывая остатки недавней истерики. Все, привет, возвращаемся. Легче, конечно, не стало, слезы – та еще пытка. Зато навалилось какое-то равнодушное спокойствие.
Возвращаться в дом не хотелось, да и вообще, хотелось побыть немного в одиночестве, привести в порядок чувства и мысли. Эмоции – результат высшей нервной деятельности, удивительный, по сути, гормональный синтез, свойственный только теплокровным. Прямо сейчас в моей крови происходят сложнейшие химические реакции, подчиняя, управляя моим поведением. Ну, не чудо ли?.. Чем расплачивается за это человек? Болью, страхом, тоской. И совсем не жалко – потому что бесценно чувствовать и радость, и счастье, и любовь. За великий дар – высокая цена, справедливо.
Размышляя над планом дальнейших действий, я уселся на край колодца. В детстве мы играли: опускали маленькое зеркальце, так, чтобы отражалась вода в ведре, стараясь поймать солнечный луч. Сопровождалось действо глупой «заклинательной» песенкой:
Солнышко-Солнце, выгляни в оконце,
Гори-гори ясно, чтобы не погасло!
Чтобы не погасло, чтобы возродилось,
Чтобы людям снова радостно ж и лось…
«Жилось» – глупость-то какая!.. Дети – мастера абсурдных неологизмов. Но ни одного луча, конечно же, так и не поймалось... В груди вдруг захолодело дурацкое волнение. А вот, что, если?.. Чудо, чудо, ты ведь свершишься, если в тебя поверить? Если крепко поверить, если по-настоящему поверить?..
Ой, ну, какой же ты идиот, Дэннер. Когда же ты повзрослеешь?
Я сунул руку в карман, нащупал магический артефакт – складное карманное зеркальце Ласточки, уж и не помню, как оно у меня оказалось.
— Солнышко-солнце… выгляни в оконце… – послушно зашептали пересохшие вдруг губы.
Вспыхнуло.
Серебряным бликом ударило по глазам, я инстинктивно отшатнулся и выронил зеркало. Оно, сверкнув напоследок, булькнуло в колодец. Я спохватился и принялся с мысленной руганью торопливо вертеть ручку. К моему величайшему счастью, зеркало упало аккурат в ведро. Ухватив его мгновенно занемевшими пальцами, я сунул девичью необходимость обратно в карман.
Что это было?..
До боли в глазах всматриваясь в обыкновенно-серое небо, я так ничего и не увидел. Только определил скорый дождь.
— Ты что здесь делаешь? – Лидия, хромая, подошла и опустилась на посеребренную временем скамеечку.
— Колдую, – почти честно ответил я. С ее приходом ощущение чуда как-то развеялось, померкло. – Как ты, Лидия?
Она усмехнулась.
— Скажи еще, что тебя это интересует.
Я отвернулся, зачем-то черпнув из ведра воды ладонью.
— Спрашиваю из вежливости.
Лидия тряхнула головой.
— Из вежливости отвечаю, товарищ офицер: все в порядке, раны болят.
— Значит, и правда, все в порядке. – Это был не сарказм. Иногда инфекция попадает в рану. Иногда человек начинает гнить заживо. Упыри не чувствуют боли.
Да черт бы меня… – Я рад, что ты жива, Лидия. Честно.
— Я тоже рада, что ты жив.
Помолчали.
— Она красивая.
Я вздрогнул, но не обернулся. Понял вдруг, что беспокоило: я ждал этого разговора. Все это время – ждал.
Пальцы невольно стиснули маленькое зеркальце в кармане куртки. Может, оно хранило отблеск души Аретейни?.. Так хотелось в это верить.
— Да. – Я, наконец, поднял голову. – Ты сердишься на меня, Лидия?
Но она вдруг улыбнулась. Светло так и радостно.
— Нет. Что ты, дурак. Ты береги ее, ладно?
— Больше жизни… – прошептал я, стараясь справиться с изумлением. Словно гора с плеч свалилась. – Лидия… ты забудь, что я тут наговорил. А только одно хочу узнать: почему? Почему, Лидия?..
Она снова улыбнулась. Провела тонким пальцем по краю скамьи – как не раз проводила по моим губам, точно таким жестом.
— Однажды я увидела свет в твоих глазах. И я очень не хочу, чтобы он снова погас. Береги ее.