— И с чем таким ты там выступаешь? — преувеличенно-спокойно спросил папа.
Собственный голос вдруг отказался ему подчиняться, и Костик с огромным трудом заставил себя ответить.
— С песней, — прохрипел он. — Я пою с одноклассницей.
Снова еле слышно зазвучала тишина. Она звенела кружками, стоявшими слишком близко друг к другу на холодильнике, гудела стиральной машиной, завершающей стирку. Только голосов родителей в ней не было слышно, и потому эта звучная тишина была страшнее грома.
— Не мужское это дело. — Папа покачал головой. — Мне это не нравится.
— Но почему? — неожиданно для себя спросил Костик, и его голос будто окреп. — Мне очень нравится петь!
— Это баловство, а не профессия. Профессия — это как у меня, например. — Отец достал из кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги и щёлкнул по нему пальцем. — Все эти россказни о том, что музыканты много зарабатывают — просто сказки. Все эти ваши так называемые творческие — просто бездельники.
— Но…
— Марта, скажи хоть что-то, — оборвал отец.
Мама дала ложку с отвратительным коричневым пюре Веньке и обернулась к Костику. И, глядя на то, как она смотрела на него, как на пятилетнего, Костик понял: тут поддержки ждать нечего.
— Ладно тебе, это же просто баловство, — мягко сказала она. — Ну споёт разок, споёт другой. Поймёт, что это не так просто, и плюнет на всё. Ты же знаешь, как это бывает.
Костик вспыхнул. А ведь правда, такое уже было. Он мечтал рисовать, как художники эпохи Возрождения, но бросил после двух занятий. А музыкальная школа? Торжественно обещал маме, что закончит, а сам, как говорил сегодня Королёвой, передумал. Всего через два месяца. Кстати, папа тоже тогда говорил, что не мужское это дело, и только благодаря маме удалось его уговорить…
Воспоминания о репетиции всё же ещё теплились в душе, и Костик, сам того не замечая, сжал кулаки.
— Я не брошу, — твёрдо сказал он. — Ни за что.
Мама снова посмотрела на него этим своим взглядом для пятилеток, и Костик почувствовал, как горят огнём его щёки. Она отвернулась к Веньке и успела перехватить его ручонку, готовую швырнуть ложку с пюре об стену прежде, чем это случилось.
— Бросишь, — мягко сказала мама. — Так всегда бывает.
Эти слова ещё долго звенели в его ушах, пока Костик сидел перед компьютером, не решаясь включить фонограмму для той песни. «Бросишь. Так всегда бывает». Никто в него не верит. За маму обиднее всего — всегда была на его стороне, всегда уговаривала папу уступить. Пока Венька не родился…
Наверное, не стоит и начинать, если брошу, приуныл Костик. И если никто не верит…
Он встал из-за компьютера и пошёл в свою комнату. Хорошо, что для домашних заданий вера в себя не требуется.
IV
Я давно не видел своего знакомого огонька, жившего среди погасших, и уже начинал волноваться. Иногда о нём вспоминали мои знакомые, но так, свысока — говорили, что он гаснет, сдаётся, становится таким же, как все его дружки. Я не выдержал и отправился на поиски. Его нужно было навестить.
Я нашёл своего знакомого на окраине города. Он прятался за углом своего дома и просто кружился на месте в полном одиночестве. Его голос звучал тихо-тихо, его свет стал еле заметным, хоть ещё и теплился внутри; и если бы огоньки умели болеть, как странные существа из наших снов, этот был бы похож на настоящего больного.
— Почему ты здесь один? — не удержался я.
— Так проще, — отозвался мой знакомый, не переставая кружиться на месте. — Никто не говорит, что я плохой.
— А как же твоя семья? У тебя разве её нет? — удивился я.
Мой знакомый замер, затем закружился вновь. На белом полу виднелись слабые отсветы красного и синего — хорошо, что он ещё не до конца потух, ведь нашёл способ сберечь крохи своего света. Это меня воодушевило.
— А ты разве не знаешь, как мы гаснем? — тихо сказал мой знакомый. — Когда общаемся с другими погасшими. Ну, то есть, не только. Я сам запутался, — жалобно протянул он. — Но одно я точно знаю. Среди погасших царит уныние, которого они сами не замечают, потому что постоянно живут в нём. И если от него избавиться, свет понемногу возвращается. Поэтому я держусь подальше даже от своей семьи. Они ведь тоже погасли.
Я слушал его, не перебивая, и голос погасшего немножечко окреп. Но что-то вдруг переменилось, и крохи света внутри него принялись таять, и несколько мгновений спустя на белом полу почти не было видно отсветов.