— У капитана дочка хорошенькая. Мне понравилась.
Коля с веселым изумлением глянул на меня:
— Да, у капитана дочка хорошенькая. Мне нравится твой оптимизм. Только она не про тебя.
— Да и не про тебя.
— Вот тут ты можешь ошибиться. Видел бы, как она смотрела на меня.
Мы прошли мимо стайки мальчишек со стремянками и ведрами извести. Они деловито замазывали уличные таблички и номера домов. Коля остановился и вперился в них взглядом.
— Эй! — крикнул он ближайшему пацаненку, закутанному так, что походил на толстячка. Маленького блокадника в нем выдавали лишь тощее лицо и лихорадочно блестевшие черные глаза, под которыми залегали старческие круги. В городе осталось мало таких детей — большинство эвакуировали еще в сентябре. А те, что остались, были бедны — у многих в войну погибли родители, и никакой родни в тылу. — Ты чего это делаешь? — спросил Коля и повернулся ко мне, изумленный таким неуважением. — Щенки проспект портят. Эй! Мальчик!
— Хуй соси, губой тряси, — ответил черноглазый мальчишка, замазывая номер на двери часовой мастерской.
Даже Коля, похоже, от такого распоряжения опешил. Он подошел к мальчишке, взял его за плечи и развернул лицом к себе:
— Перед тобой боец Красной армии, мальчик…
— Коля… — предостерег я.
— По-твоему, сейчас время шутки шутить? Вам, цыганятам, лишь бы побегать…
— Лапы убери, — ответил мальчишка.
— Ты что мне, угрожаешь? Я последние четыре месяца фашистов бил, а ты мне угрожать вздумал?
— Коля, — повторил я уже громче. — У них приказ. Фрицы, если вступят в город, не будут знать, куда идти.
Коля перевел взгляд с черноглазого мальчишки на забеленную табличку, потом на меня:
— Ты откуда знаешь?
— Сам так делал два дня назад.
Коля отпустил мальчишку, и тот зло посмотрел на него, после чего вновь принялся за работу.
— Ну что, чертовски умно придумано, — сказал Коля, и мы двинулись к Сенному рынку.
5
Если хотелось что-то купить, продать или обменять, люди шли на Сенной рынок. До войны ряды ларьков на улице были Невским проспектом для бедных. Когда же началась блокада, когда один за другим позакрывались все модные магазины, когда на лопату заложили двери всех ресторанов и у мясников в морозилках больше не осталось мяса — тогда Сенной расцвел. Генеральши меняли янтарные бусы на мешки пшеничной муки. Партийцы торговались с крестьянами, которые украдкой просачивались в город из деревень: сколько картофелин можно купить на антикварный серебряный прибор. Если торги затягивались, крестьянин махал рукой и отворачивался от горожанина.
— Сам и жри свое серебро, — говорил он, пожав плечами. И почти всегда получал, сколько спрашивал.
Мы шли от лотка к лотку, разглядывая кучи кожаных сапог. С некоторых даже не смыли кровь бывших владельцев. Винтовки и пистолеты Токарева были дешевы — несколько рублей или двести граммов хлеба. «Люгеры» и ручные гранаты — дороже, но и они в наличии имелись, если знать, у кого спрашивать. За одним прилавком продавали грязь — сто рублей за стакан. Это называлось «бадаевская землица». Ее копали из-под разбомбленного склада продовольствия, в нее стек расплавленный сахар.
Коля остановился подле худого сутулого человека с повязкой на глазу и незажженной трубкой во рту — он торговал бутылками с прозрачной жидкостью и без этикеток.
— Что это? — спросил Коля.
— Водка.
— Водка? Что за водка?
— Древесная.
— Это не водка, друг мой. Это метиловый спирт.
— Надо или нет?
— Мы здесь не за этим, — напомнил я Коле, но он не обратил внимания.
— От него слепнут, — сообщил он торговцу.
Одноглазый покачал головой — ему надоело слушать глупости. Но чтобы хоть что-нибудь продать, следовало самую малость постараться.
— Сцеживаешь через полотно, — терпеливо пояснил он. — В семь слоев. Тогда можно.
— Прямо амброзия, — сказал Коля. — Назвал бы его «Грех семислойный». Хорошее название для коктейля.
— Так надо или нет?
— Возьму бутылку, если ты со мной выпьешь.
— Мне еще рано.
Коля пожал плечами:
— Отхлебнешь — куплю. А нет — так что уж тут? На войне я стал циником.
— Двести рублей бутылка.
— Сто. И выпьем.
— Ты чего делаешь? — спросил я Колю, но он на меня даже не глянул.