Марков пристально посмотрел на штатского, склонив голову набок, как пес перед дракой.
— Заткнись, — тихо буркнул он, весь побагровев от ярости.
— А ты не приказывай мне, не приказывай! Тоже мне приказатель выискался!
Подошли лейтенант и три солдата — растолкали толпу, собравшуюся вокруг Маркова и его обвинителя.
— Що такэ? — рявкнул немец. В роте он явно был переводчиком, но почему-то говорил по-русски с украинским акцентом. Походил на толстяка, который совсем недавно спал с тела: щеки дряблые и вислые, вообще вся кожа на лице мешками висит.
Шпак стоял, тыча в Маркова пальцем, — эдакий пацан-переросток в своей стеганой ушанке и бантиком. Губы его тряслись, когда он обращался к лейтенанту, и с Маркова он глаз не сводил.
— Убийца он, господин хороший! Ваших же людей и убивал!
Коля открыл было рот сказать что-то в защиту Маркова, но Вика двинула его локтем в бок, и он промолчал. Я заметил, как рука его нырнула в карман, — на всякий случай он, видимо, снял «Токарев» с предохранителя.
Марков покачал головой, и губы его расползлись в нехорошей усмешке.
— Вот же еб твою мать.
— Сейчас-то не храбрый, а? Не Аника-воин! Ну да, это ж не картошку красть у людей — тогда ты геро-ой! А сейчас ты кто? А? Сейчас кто?
Марков зарычал и выхватил из жилета маленький пистолет. Обычно медлительный и неповоротливый, сейчас партизан двигался как молния — направил пистолет на шпака, тот попятился, а собравшиеся вокруг пленные порскнули в стороны.
Только фашисты оказались проворнее. Не успел Марков нажать на спуск, очередь из «шмайссера» пробила россыпь дырочек у него на охотничьем жилете. Марков покачнулся, нахмурившись так, словно забыл чье-то имя, а оно очень важное, и опрокинулся на спину в мягкий сугроб. Над ним закружились клочья пуха из пробитого жилета.
Предатель смотрел на тело Маркова. Мужик, должно быть, понимал, к чему приведет его обвинение, но когда казнь свершилась, итог его, похоже, ошеломил. Лейтенант коротко на него взглянул — очевидно, решая, наградить или наказать. В конце концов нагнулся, вырвал из руки Маркова пистолет — трофейный сувенир — и ушел. Солдаты послушно потопали за ним, коротко глянув на тело Маркова. Может, гадали, чья очередь срезала этого человека.
Вскоре рота двинулась дальше, только в другом порядке. Теперь впереди шли шестеро русских — живые миноискатели. В десяти метрах следом — первая шеренга немцев. Каждый шаг давался пленным с трудом — они ждали звона задетой тетивы мины-ловушки, лязга пружины. Должно быть, подмывало бежать, но они и трех шагов бы сделать не успели: их бы расстреляли в спину.
От предателя все старались держаться подальше, словно он заразный, чумной. Он тихо бормотал себе под нос, длинно и неслышимо о чем-то сам с собой спорил, только глаза сверкали, когда он проглядывал по сторонам — пусть только посмеет ему кто-нибудь что-нибудь сказать.
Я отстал от него человек на десять — шлепал по слякоти между Колей и Викой. Если кто из пленных заговаривал с соседом и это слышал охранник, раздавался окрик: «Halt's Maul»[7]. Переводчик не требовался — понятно было и так, и русские быстро притихали, съеживались и несколько ускоряли шаг. Но если очень тихо, беседовать удавалось — поглядывая на охрану, само собой.
— Жалко твоего друга, — пробормотал я Вике.
Довольно долго она шла, не отвечая, даже не показывая, что услышала меня. Я решил, что чем-то ее обидел.
— Хороший человек, наверно, был, — добавил я. Банальщина — что одно, что другое, такими ленивыми фразами перебрасываются на похоронах дальнего родственника, которого к тому же никто никогда особо не любил. Вот она меня и проигнорировала.
— Не был, — наконец ответила Вика. — Но мне все равно нравился.
— Предателя на первом суку надо повесить, — прошептал Коля, чуть сильнее пригнувшись, чтобы голос не разносился далеко. Он злобно вперился взглядом в затылок шпаку. — Я б ему своими руками шею свернул. Я умею.
— Не трогай его, — сказала Вика. — Это неважно.
— Маркову было важно, — сказал я.
Вика искоса глянула на меня и улыбнулась. Не холодно и хищно оскалилась, как раньше. Ее, судя по всему, удивило мое замечание. Как будто клинический дебил вдруг засвистал «К Элизе», идеально попадая в ноты.
— Это правда. А ты странный.
— Почему?
— Он скользкий бесенок, — произнес Коля, нежно ткнув меня кулаком под печень. — Но в шахматы режется — ого-го!
— Почему я странный?
— Марков значения не имеет, — ответила она. — И я тоже. И ты. Имеет значение — победить в этой войне. Вот что главное.
— Нет, — сказал я. — Не согласен. Марков тоже был важен. И я, и ты. Вот поэтому мы и должны победить.