— Не читай, — натренированным шепотом сказала она. Больше никто ее не услышал. Она смотрела на меня пристально: дошло ли? И мне впервые в жизни не требовались пояснения.
Айнзац, терпеливый и благодушный, как академик, слушал красноармейца, стоявшего рядом с Колей.
— «И скоро над всей Европой взовьется великое знамя свободы народов…»
— Хорошо.
— «…и мира между народами».
— Хорошо-хорошо. Направо.
Я подтолкнул Колю под локоть. Он нетерпеливо глянул на меня — ему не терпелось показать надменному фашисту подлинную русскую словесность. Я легонько качнул головой. Айнзац шагнул к Коле. Сказать я ничего не успел. Мог только со значением посмотреть Коле в глаза — может, поймет.
— А… какой прекрасный образчик степняка. Донские казаки в роду были?
Коля вытянулся по стойке смирно. Он был выше немца и несколько секунд глядел на него сверху вниз, не открывая рта. Потом:
— Не могу знать, вашество. Родился и вырос в Питере.
— Прекрасный город, прекрасный. Даже как-то жаль называть его Ленинградом. Некрасиво, а? Даже если без политики. Мне кажется, неправильно. Санкт-Петербург — звучное имя. Сколько в нем истории! Я ведь там был. И в Москве. Надеюсь очень скоро увидеть их вновь. Так, ну покажи нам, что ты умеешь.
Коля поднес к лицу газету и вперился в страницу. Сделал глубокий вдох, открыл уже рот — и рассмеялся, качая головой. Протянул газету немцу:
— Прошу прощения, вашбродь, никак не могу.
— О, не стоит извиняться. С такими плечами тебе в конторе делать нечего. Ты хороший человек, у тебя все будет в порядке.
Коля кивнул, улыбаясь офицеру, как ласковый дебил. Следовало отойти к неграмотным, но Коля, сунув руки в карманы, задержался:
— А вот у дружка моего, может, лучше выйдет.
— Ну уж точно не хуже, — тоже улыбнулся фашист. Шагнул поближе и оглядел меня с ног до головы: — А тебе сколько лет? Пятнадцать?
Я кивнул. Я не знал, что безопаснее — пятнадцать или семнадцать. Соврал инстинктивно.
— Дед с бабкой откуда?
— Из Москвы.
— Все четверо?
— Ага. — Теперь я уже врал машинально, даже не задумываясь. — И родители тама познакомились.
— А ведь на русского ты не похож. Я бы решил, что ты еврей.
— Мы так его и дразним все время, — сказал Коля, ероша мне волосы, потому что шапку я перед офицером снял. — Наш маленький еврейчик. А он бесится. Но вы на нос поглядите, вашество. Если б я его родных не знал, верно б думал, что жидяра.
— Евреи с маленькими носами тоже бывают, — сказал немец. — Как и неевреи — с большими. Мы не можем допускать небрежности в допущениях. Несколько месяцев назад в Варшаве я видел еврейку, у которой волосы были светлее твоих. — Он показал на Колину голову, улыбнулся и подмигнул. — Причем, некрашеная была, понимаешь?
— Так точно, — скабрезно ухмыльнулся в ответ Коля.
— А ты не переживай, — сказал немец мне. — Ты еще молод. Всем нам в молодости бывает трудно. Так скажи мне, прочесть лучше своего друга сможешь?
Я перевел взгляд на газету.
— Вот это слово знаю, — сказал я. — «Сталин». И вот это, по-моему, «товарищ», да?
— Ну что ж, для начала неплохо. Он покровительственно мне улыбнулся, потрепал по щеке и взял у меня газету. Мне показалось, ему было неловко от того, что решил, будто я еврей.
— Очень хорошо, — продолжал он. — Составишь компанию своему другу в Эстонии. Несколько месяцев прилежной работы еще никому не вредили. И скоро все закончится. А ты, — обратился он к Вике, последней в шеренге. — Тоже еще ребенок? Что скажешь?
Вика пожала плечами и помотала головой, не подымая глаз. Неразвернутую газету она протянула айнзацу.
— Что ж, еще одна победа большевистской системы образования. Ладно, все втроем — налево.
Мы подошли к группе довольных неграмотных. Один рассказывал, что раньше работал на Магните, и несколько человек собрались вокруг послушать. Он описывал ужасную жару у доменных печей и как опасно разливать жидкий металл. За их спинами стоял предатель Маркова. На него никто не обращал внимания, а он потирал голые озябшие руки.
— Это был Абендрот? — шепотом спросил я у Вики.
Она покачала головой:
— Абендрот — штурмбаннфюрер. Четыре квадратика в петлице. А у этого только три.
Переводчик принялся считать пленных по головам, шевеля губами. Закончив, повернулся к айнзацу и объявил:
— Пятьдесят семь грамотных. Тридцать восемь неграмотных.
— Очень хорошо.
Солнце закатилось, холодало. Офицер пошел забрать свою шинель со стула, а охрана построила грамотных пленников в колонну по два и приказала двигаться. Те бодро махали своим неграмотным соотечественникам. Шагали они получше — уже не плелись, как днем. Ноги поднимались и опускались слаженно: ать-два, ать-два. Им хотелось хорошо выглядеть перед своими немецкими хозяевами — доказать, что они заслужили отправку в Выборг, где им предстоит читать газеты.