— И где он ее похоронил?
— Не знаю. В каком-нибудь скверике… возле университета, может.
— Ему бы не дали.
— Тут я еще не разобрался. Но ты не понял сути…
— И еще ему лопата нужна.
— Да, да, лопата ему нужна. Романтики в тебе — как в вокзальной шлюхе, знаешь? А я, может, сцену похорон и писать-то не стану. Как тебе такой поворот? Оставлю все воображению читателя.
— Может, и неплохо. Иначе слюняво как-то выйдет. Мертвые собачки… не знаю.
— Но тебе нравится?
— Пожалуй.
— Пожалуй? Это же прекрасная история.
— Хорошая, хорошая. Мне нравится.
— А название? «Дворовая псина»? Теперь ты понял, почему это великолепное название? К Радченко наведываются бабы, все время пытаются его куда-нибудь с собой вытащить, а он никогда не ходит. Для них это уже такая игра: каждой женщине хочется стать первой, кто выманит его к воротам, а никому не удается. Только псине — старой больной собаке без хозяина.
— Да, «Дворовый пес» было бы совсем не так хорошо.
— Ну да.
— А какая разница между псом и псиной?
— Псина больше. — Коля схватил меня за руку, глаза распахнуты, — и я замер. Сначала подумал, не услышал ли он чего-нибудь — урчание танковых двигателей, крики солдат вдалеке… Но он, видимо, прислушивался к чему-то у себя внутри. За руку он меня держал очень крепко, губы его приоткрылись, а лицо стало очень сосредоточенным — он будто старался вспомнить имя девушки по первой букве.
— Что? — спросил я. Он поднял руку, и я умолк. Уже через десять секунд мне захотелось лечь в снег и закрыть глаза — хотя бы на несколько минут, чтоб отдохнули ноги, пошевелить пальцами в ботинках, снова их ощутить…
— Подступает, — ответил Коля. — Я чувствую.
— Что подступает?
— Говно мое! Ох, сука, ну давай же, давай!
Он забежал за дерево, а я остался его ждать, покачиваясь на ветру. Мне хотелось сесть, но внутренний голос зудел в голове: это опасно, сядешь — уже не встанешь.
Когда Коля вернулся, я спал стоя. И видел обрывки бессвязных снов. Он схватил меня за руку, напугал. Улыбался он просто ослепительно.
— Друг мой, я больше не атеист. Пойдем покажу.
— Шутишь, да? Ничего я не хочу смотреть.
— Ты должен. Это рекорд.
Он тянул меня за рукав, чтобы я пошел за ним, но я уперся пятками в снег и сопротивлялся изо всех сил.
— Нет-нет, пойдем же. У нас нет времени.
— Ты боишься посмотреть на мою рекордную какаху?
— Если мы к рассвету не доберемся до капитана…
— Но это же чудо! Будет что внукам рассказать!
Коля тянул меня, и сил у него было больше. Я уже начал поддаваться, но его перчатки соскользнули с моего рукава, и он, оступившись, рухнул на снег. Хотел сначала рассмеяться — но вспомнил про яйца.
— Блядь, — произнес он, глядя на меня снизу вверх. Впервые за все наше странствие я увидел в его глазах что-то похожее на подлинный ужас.
— Только не говори мне, что ты их разбил. Не надо.
— Я разбил? Почему один я? Ты же не хотел идти смотреть на мое говно!
— Да, я не хотел идти смотреть на твое говно! — заорал я. Плевать мне было на фашистов, которые могут бродить в этих лесах. — Ну что, разбил, говори?
Сидя на снегу, он расстегнул шинель, вытащил из-под свитера ящик, провел по рейкам ладонью. Глубоко вздохнул, стащил правую перчатку и робко запустил руку внутрь. Пошевелил в соломе голыми пальцами.
— Ну?
— Целые.
Опять запрятав ящик и закрепив его в тепле у Коли под свитером, мы снова двинулись на север. О своем историческом испражнении Коля больше не заговаривал, но, по всему судя, был раздражен тем, что я отказался свидетельствовать. Когда он будет похваляться перед друзьями, подкрепить рекорд будет нечем.