В ноябре я нашел свою комнату уже сданной в наём, однако, хозяйка, одетая в привычном халате, и как всегда предупредительная, очень просила меня навещать ее и не ставить случившееся ей в вину. В постоянных городских заботах я вскоре забыл о ней. Я пожил некоторое время в пансионате, где именно не помню, пока, не переговорив с Галло, снова не вернулся на нашу старую квартиру. В новом году он не нуждался в постоянном жилье; часто отлучался; остался на зиму, но с наступлением лета стал регулярно ездить в деревню, поскольку, несмотря на то что у него оставалась академическая задолженность, его отец настаивал, чтобы он участвовал в домашних работах, и несколько раз в течение месяца даже не отпустил его в город. Конечно же, как и прежде в нашей комнате устраивались веселые пирушки, на которых распивалось вино и стоял невообразимый гам голосов; почти все ребята снова бывали у нас; но я отлично понимал, что душой компании оставался Галло, на чьи плечи сейчас обрушилась масса проблем. Я стал часто ходить в театр — это было еще одно приятное занятие — и новые друзья приняли меня в свой круг. С ними моя жизнь приняла иной оборот. Так, например, я стал бывать на танцах, познакомился с женщинами и с девушками, которых затем встречал в кафе или в кругу их семей. Мне стоило не малого труда отличать сестёр моих друзей от случайных ночных подруг, ибо все они одевались и говорили на один манер. А, когда наступил апрель и вслед за ним — май, мне часто так не доставало наших длинных ночей, проведенных за бутылкой вина, за пением песен, в спорах, в какой-нибудь дешевенькой остерии, не хватало прогулок в компании Галло в утренней прохладе пробуждающейся зари, не хватало последней болтовни под окнами нашего дома.
В том году к занятиям приступили еще два парня из нашей деревни, совсем еще юнцы, один из них к тому же доводился Галло кузеном. Я не хотел, чтобы они появлялись в нашей комнате, чтобы там Галло не говорил. — Я им ни няня, — возражал я, но истинной причиной моего негативного отношения к ним было прежде всего то, что я начал стыдиться нашей, в, общем-то, нескладной компании. К тому же в тот момент у меня появился новый друг, совсем еще юный студент, блондин. Я был знаком также и с его сестрой. Они выросли в городе, в зажиточной семье; парня звали Сандрино, а сестру — Мария. Сандрино мог часами говорить о театре и был в восторге от нашей комнаты — мансарды, от беспорядка, творившегося в ней, и от вида, открывавшегося из нее, на крыши города. Как ни странно, но, прежде, чем познакомиться с ним, я еще раньше познакомился с его сестрой, не помню только где, то ли во время какой-то поездки, то ли на танцах; она отметила, что наша мансарда пользовалась широкой известною во многих семьях, и, что отзывы о ней были самыми различными, от нелестных до восторженных, все зависело от возраста судящих о ней.
Сама Мария считала, что все это возможно было и занимательно, но только зачем надо было напиваться и посещать женщин лишенных какого-либо вкуса. Мария произнесла слово «занимательно» на распев, как умеют произносить только девушки ее круга — в ее устах это слово звучало необыкновенно красиво — и, поскольку я решительно отверг предъявленные обвинения, она недоверчиво покачала головой и понимающе улыбнулась. Как бы то ни было, но именно, благодаря ей, я познакомился с Сандрино, который только что поступил в университет. Сандрино сильно привязался ко мне и к некоторым моим сокурсникам, которые были не прочь с ним подискутировать. Познакомился он и с Галло, в одно из его последних появлений в городе перед защитой диплома. Как-то вечером я привел его к нам, потому что, в отличие от своей сестры, Сандрино говорил о попойках как о чем-то вполне закономерном и особо подчеркивал, что ему нравится в нас, прежде всего сила и деревенская грубость. Об это он мне говорил неоднократно; в этих своих суждениях он был еще совсем ребенок. И, поскольку я к тому времени почувствовал в себе определенную перемену, мне было от этого как-то неловко.