— Тем лучше! Но я ещё не уверен в том, что эта вы. Понимаете? Вы в другом костюме, мне кажется, что это не вы.
— Нужны доказательства?
— Вы отгадали мою мысль! — вскрикнул он.
Она на миг, на один миг коснулась его прежним поцелуем.
— Это я?
— Да, вы, — ответил он. Потом спросил: — Вы надолго в Киев?
— До осени.
Он благодарно пожал ей руку. Он немного побаивался, что она скажет навсегда.
— Я безумно люблю вас, — шепнул он. — Вы особенная, вы чудесная!
Вся скорбь его полилась вдруг любовным шопотом, трогательными словами, нежными названиями, смелыми надуманными сравнениями, в которых вся глубина его чувств.
Внезапно она остановилась.
— Довольно, шалунишка! Я уже дома.
Он бурно вскрикнул:
— Не гоните меня! Позвольте зайти к вам.
Она погрозила пальцем.
— Нельзя, я живу у родителей.
— Ах, как это ужасно! — плаксиво промолвил Степан. — Что же делать?
— Завтра мы танцуем в опере. Ждите меня.
— Только завтра?
— Только завтра. Но я хочу цветов.
— Вы их получите.
Во мраке подъезда, еле освещённого лампами, он целовал её пылко, требовательно и безудержно, ища в глубине её уст разгадки жизни. Потом быстро пошёл домой, расцветая радостью.
Никогда ещё он так сильно не ощущал себя. Земля плыла под ним бархатным ковром, и крыши домов приветствовали его, как фуражки великанов, а в голове, прекрасной свободной голове, рядами, лавами, роями, в счастливом восторге носились всеобъемлющие мысли.
Не ожидая лифта, он решительно взбежал на шестой этаж и, войдя в комнату, распахнул окно в тёмную бездну города.
Город покорно лежал внизу волнистыми глыбами утёсов, размеченный огненными точками улиц, и простирал ему из темени горбов острые каменные пальцы. Он замер от сладостного созерцания величия этой новой стихии и внезапно широким движением послал вниз поцелуй.
Но потом, при свете лампы, стал писать свою повесть о людях.
Киев. 1927.
