— Это и хорошо, — сказал Степан.
— Наконец, — продолжал дальше поэт, не считая нужным ему отвечать, — последним идёт искусство жизни, искусство исключительно конкретное и так же не нормированное, как и искусство запаха; чтобы охватить его, нужно только уметь есть. Вот я начертил вам логичный ряд искусств с верным принципом. Для кино в нём нет места. Это — фокус, а не искусство, волшебный фонарь плюс актёрская игра, а не наоборот. Это развлечение, поэтому все фильмы кончаются счастливо, а если вы на нём заработали, то угощайте меня сегодня ужином.
— С удовольствием, — сказал Степан.
И они устроили в пивной маленький пир с бутылкой белого вина.
— Я завидую вам, — сказал поэт. — Разница между человеком и растением заключается в том, что человек может передвигаться. Но может ли человек пользоваться этой способностью? Разве не прикованы мы к городам, сёлам, службам? Жизнь терпима только тогда, когда можешь свободно менять место жительства. Если ты завтра не можешь куда-нибудь поехать — ты раб. Для этого нужны деньги. А теперь они у вас в изобилии.
— А ехать никуда не хочется.
— Поэтому я и завидую вашим деньгам, — ответил поэт. — Но не бойтесь, я не думаю попросить у вас взаймы. К весне я соберу пятьсот рублей. И пойду. Этим летом я буду путешествовать пешком по Украине, как известный украинофил Сковорода. Весной я ненавижу город. Ибо я не порвал ещё с природой. Просыпаясь от зимней спячки, она зовёт, как забытая мать. Но она слишком от нас далека. Она для нас — воспоминание и отдых.
— Эти леса и поля? — задумчиво спросил Степан.
— Леса и поля. Хоть раз в год надо вспомнить о них. Жизнь бедна, мы вправе на неё жаловаться, но выбирать между жизнью и смертью — это не выбор. Пью за бабушку природу, которая сделала нам хоть и невзрачный подарок, но единственный.
XI.
Разбогатев, Степан Радченко прежде всего решил переменить комнату. Он ждал случая, чтобы сдать в архив свою убогую, ободранную конуру, чувствуя к ней глухую вражду, ибо комната человека знает интимнейшие его порывы, подсматривает его горе, вбирает его мысли и каждый раз выступает лукавым и противным свидетелем прошлого, немного парадируя волю и подтачивая стремление своим вечным надоедливым «я тебя знаю».
Он разыскал комиссионера и изложил ему свои требования: просторная, светлая и отдельная комната в большом доме в центре. Конечно, паровое отопление, без мебели, согласен на отступные. Жилец он тихий, одинокий и аккуратный.
Комиссионер выслушал его и сказал:
— Словом, вам нужна настоящая комната.
Круг его знакомых всё расширялся. Незаметно знакомился он с семьями и друзьями товарищей, а у них — с разнообразнейшими представителями рода человеческого. Его шляпа всё чаще поднималась на улице, отвечая на приветствия молодых учёных, партийцев, профсоюзных деятелей и просто особ обоего пола, незаметных служащих учреждений, где им платили деньги. В театре, в курильном зале, он мог уже свободно присоединиться к кампании, где обсуждалось представление, исполнители и впечатление; мог зайти куда-нибудь на чашку чая, бывал на вечерах, где читались и критиковались новые вещи за стаканом вина, на вечерах, где просто бездельничали и рассказывали любовные истории, а порою пользовался невинными развлечениями, к которым инстинктивно тянется усталая душа.
Среди товарищей он чувствовал себя хорошо, непринуждённо, радуясь тем тоненьким ниточкам, которые плёл меж людей, как старательный паук. Всем интересуясь и чувствуя неутихающую, неодолимую жажду знать и понимать каждого нового человека, он незаметно расспрашивал, интересовался его жизнью, взглядами, работой, узнавал его мечты и увлечения, ища входа в таинственный музей, который представляет собой человек, — музей сокровенных мыслей и чувств, музей воспоминаний, пережитых тревог и поблекших надежд. Интересовался всеми мелочами, в которых ярче сказывается личность, его занимали даже сплетни. Он мог, не застав кого-нибудь дома и попросив разрешения написать записку, рыться в его столе, в записках, в бумагах, охваченный непобедимым желанием узнать тайны чужого существования. И, как настоящий маниак, умел, прятать своё волнение под неизменным спокойствием, как хитрый преступник, носил с собой всегда ассортимент универсальных отмычек, незаметно проделывая ими над ближним наисложнейшую операцию. Имел десятки знакомых, но ни одного друга. Идя с кем-нибудь рядом, чувствовал неизмеримую отчуждённость, ибо всегда между ним и кем-то другим было стекло, увеличительное стекло исследователя. И часто, возвращаясь с многолюдных собраний, ощущал гнетущее одиночество, пустоту в мыслях и усталость.