— Подожди, я должен с тобой поговорить.
Зоська остановилась, удивлённая суровостью его тона.
— Я чувствую, что что-то случилось! — воскликнула она.
— Зоська, — продолжал он, — вчера я наговорил глупостей. Признаю свою ошибку. Но забудь о них навсегда.
Она немного помолчала. Потом тихо ответила, смотря ему в глаза:
— Ты ведь сам начал. Что же, пусть будет так, как было раньше.
Покорный тон и укоризненный взгляд рассердил его. Он нервно передёрнул плечами:
— Да, но не так, как раньше, а никак! Понимаешь?
Зоська прошептала, качая головой:
— Значит ты меня не любишь?
— Брось ты эту любовь! — раздражённо крикнул он. — Опротивела ты мне! Отвяжись от меня, вот что!
И, повернувшись, вошёл в гостиную.
На пороге остановился, оглядывая комнату.
Повидимому, это была приёмная врача, потому что по столикам валялись иллюстрированные журналы и, несмотря на табачный дым, пахло медикаментами.
Стулья и кресла были сдвинуты к стенам, чтобы освободить посредине место для танцев. В другой комнате горела матовая красная лампа, а слева, сквозь закрытые двери, был слышен звон посуды. Гостей было человек двадцать, и он сразу заметил, что женщин больше. Танцовали только четыре пары. Некоторые сидели у стен, где стояла мебель. За пианино сидел еврей-тапёр, поднявший на Степана безразличные глаза профессионала, у которого заняты только руки.
Окинув внимательным взглядом обстановку и присутствующих, юноша, свободно и легко усмехаясь, подошёл к хозяйке и, вновь вежливо поклонившись, просил познакомить его с гостями.
— А где Зоська? — спросила она.
— Куда-то исчезла.
Музыка затихла, пары разошлись. Он медленно обошёл с хозяйкой комнату, останавливаясь возле занятых стульев и уверенно произносил своё имя, небрежно глядя на мужчин, а на женщин остро и внимательно, как на подсудимых. Он скользил глазами по их волосам, щекам и шеям, безжалостно открывая в фигурах малейшие недостатки. Его пожатие было сильным и зовущим, и, глядя на женщин, он выставлял себя напоказ, с удовольствием чувствуя себя самым интересным из всех кавалеров. Но перезнакомившись остался недоволен — ни одна ему не понравилась.
— Мы не были ещё в «красной гостиной», — сказала хозяйка.
— Извините, — ответил он.
Там, в красном полумраке, за столиком, сидели в мягких креслах двое мужчин и женщина. Здесь было много зелени — высокий фикус, олеандр, лапчатые кактусы, острые трилистники, и в тусклом свете лампочки, обёрнутой красной бумагой, комната казалась таинственным садом. На полу был пушистый ковёр — зелёный мох этой волшебной опушки. Тут было то затишье, та истома, которая заставляет говорить шопотом и тихо, украдкой смеяться.
У женщины было спокойное, почти недвижимое овальное лицо в прямоугольной рамке гладко подстриженных волос с ровным локоном над глазами, оно напоминало что-то старинное, утончённое и застывшее, как лица далёких египтянок, шедших с опахалами за фараоном. Но глаза его жили, двигались и смеялись, большие загадочные глаза, блестевшие в полумраке, как у кошки. Одета она была в тёмное бархатное платье, которое проходило узкой полоской через одно, свеем оголённое плечо.
Хозяйка вышла. Степан отодвинул кресло и сел против неё, между двумя мужчинами, и, не ожидая, пока разговор возобновится вновь, прерванный его появлением, непринуждённо сказал:
— Можно подумать, что тут фотографическая лаборатория.
— Нам как раз и недоставало фотографа, — ответила женщина низким контральто.
По этим словам и смеющейся интонации он понял, что понравился.
— Я, Рита, тоже фотограф, — отозвался сосед слева, женоподобный юноша.
Этот ответ показал Степану, что дела этого юноши очень шатки.
— А я фотограф-спец, — заявил он.
И спокойно, уверенно добавил, что он — писатель, а искусство его заключается в фотографировании душ.
— Только душ? — спросила она.
— Дорога к душе идёт через тело, — ответил он вычитанным парадоксом.
Разговор зашёл о литературе, и Степан, закурив, умело вёл его. Конечно, ни один из присутствовавших не мог превзойти его в знании предмета и уверенности суждений.
Женоподобный юноша не выдержал и исчез. В комнату проникали густые звуки фокстрота, оседая па ковре, мебели и растениях увядшими лепестками огромного увядшего цветка. В светлом просторе дверей мелькали фигуры, и некоторые, переступая порог, нарушали священное затишье резким шорохом обуви. Степан говорил о литературе современной, своей и чужой, декламировал стихи любимых поэтов, чтобы навеять прекрасной Рите чувство и желание любви, чтобы притянуть к себе её оголённые руки, смуглые и обольстительные под тусклым светом красной лампочки. Иногда она останавливала на нём свой блестящий взор, который намекал на понимание и согласие, и тогда юноша чувствовал глухое и горячее кипение крови.