1
Предположим, существует некоторое пространство, смежное с тем, где обитает Антон, где возможны отступления за грань материального, законы природы и общества (в общем-то) такие же, люди так же прекрасны и уродливы, и вообще разницы словно бы нет, однако же; в таком некотором пространстве та же сила тяжести и тот же вкус губ, и те же грязные тарелки, и те же общежития, но: что-то заставляет чувствовать еле уловимую зеркальность и сомневаться в ней, хотя с виду это пространство и антоновское - ну просто один в один. Существование такого рода пространства обусловлено остротой мироощущения Антона и он объясняет себе самому его не иначе, как: в граненый стакан наливается двести миллилитров воды, двумя пальцами берется зеленая виноградина и отпускается с высоты в десять-пятнадцать сантиметров от этой самой глади; момент полета ничтожен; виноградина, зажатая в пальцах, разводимые в разные стороны пальцы, свободное падение виноградины, сила ускорения и тяжести этой самой виноградины, расстояние до воды - как раз то, что называется Антоном «этой» реальностью; линия водной глади - еле заметная граница(стакан мутный); погруженная на полмгновения виноградина - доказательство стороны «той», неизведанной им, как бы существующей в пределах «этой», но все же, все же. Виноградина пальцем вдавливается внутрь стакана, края воды поднимаются - в той мере, в которой у нее вообще есть края. Убирается палец - и она выплывает, края виноградины и в «этой» реальности, и в «той». По ту, по сю стороны. Мир материального, известный мир, и неизведанный - духовного, таинственного, псевдофизического, ирреального. Но это только предположение, отлично объясняющее весь диссонанс видимого и ощущаемого отдельно взятым человеком; маленьким Антоном Сиротиным; виноградиной, наполовину погруженной; всего лишь предположение, которое нельзя ни доказать, ни опровергнуть.
Играет «Scorpions - Holiday» и я целую его, в тысячный раз и мне тошно, потому что в нем нет трепета и он точно такой же, этот незнакомый Антон, он все еще не становится ближе, после первого, третьего, пятьдесят четвертого поцелуя, и,
тысячный, финита. - Почему у тебя такое обеспокоенное лицо? - Да просто я устаю, знаешь, целовать твоё, да еще эта музыка. - Стой, стой, что в ней не так? Это же мои любимые,
-Нет, не тех ты любишь,
-Но что ты знаешь о любви,
-Знаю достаточно, у меня же жизненный опыт, понимаешь сам, - Что никак не относится к музыке, спросишь, почему это не одно и то же? -Спрошу, почему мы это обсуждаем, словно бы нет более насущных тем. -Взрывы, дома, площади, студенчество - изволь, мне этого не нужно. -Так а что тебе, Антоша, нужно? - Вслушайся в соло. Самый минимум желания и необходимости.
Он подразумевает нечто еще, о чем так не любит говорить и о чем, разумеется, думает, вместо того, чтобы вновь вернутся к насущному,
ко мне, к моему тысячепервому неохотному поцелую.
Предположим, знание - абсолютно, коль оно относится к вещам доказуемым (что дважды два четыре, и взяв в руки четыре монеты и перетасовав, эмпирически доказать, что все же их четыре, а не меньше, и, следовательно, это верно), и коль к вещам недоказуемым, вроде чужого голоса в голове Антона, например, Гегеля, шепчущего:
-Все действительное - разумно, все разумное - действительное,
и, выходит из этого, что любая мысль, любой ее фантастический изгиб возможен и реален в той самой плоскости, которую Антон называет «той», и это должно быть понятно любому человеку, и этого не стоит произносить вслух, но он произносит и слывет дураком, а те из иных, кто озвучивают количество денег в кошельках - совсем ими не являются. И раз уж у Антона возникает подобная мечтательность и дурашливость, коль он вынужден сам себя за свои очевидные мысли считать за дурака, коль он приемлет ведические принципы «этой» и «той» сторон, неспособный выговорить «Джйотиш», то, разумеется, он пишет:
Я.
и ставит, конечно же, себя в огромный тупик, не предполагая никакого продолжения. Он знает, что он хочет сказать: в нем крепнет так называемая «теория города», согласно которой он существует в эту конкретную минуту /играет «alt-j - nara»/ и, существуя внутри и снаружи минуты (согласно улыбкам и реверансам как «той» плоскости, так и «этой»), подтверждает эту самую теорию и тут же ее опровергая своим положением, позой, почесыванием левой руки, и «эта» сторона говорит ему такую маленькую, но честную физиологическую вещь: что очень хочется Антону есть вместо осмысления своей теории, вместо затянувшегося сна. К слову, теория города для Антона значит многое: она осуществляется у него в голове, в его речах, мыслях, спорах, образе его жизни, любви и, разумеется, в его творчестве, поскольку ему необходимо писать - и он пишет, ломая сам себя, выворачивая свои некрасивые пальцы. В контексте теории города, одной из вед и «той стороны», творчество является как раз-таки подспудным желанием, попыткой выразить «очевидное», попыткой дотронутся до третьего глаза реально существующем пальцем, etc. И он ест, чтобы насытиться производным «этой» плоскости, стаканом, наполовину утопленным в воде; и он не моет тарелку, и она остается стоять прямо на столе, так что заходя в комнату, ощущаешь запах «этой» плоскости, одновременно являясь виноградиной и т. д.