Послесловие
Предположим, существует некоторое пространство, смежное с этим, где возможна такая реальность, совмещающая в себе «эту» и «ту» сторону: что-то вроде лужи, натекшей из-за некачественного дорожного ремонта любой из дорог славного города-героя. В такую лужу наступает Беленский, и она долго сохнет на его ноге и, кажется, замачивает носок.
Беленский шагает, не слыша хлюпания: Беленский забыл о гражданской позиции, забыл важных друзей, таинства влечения к зрелой женщине (так же именуемой Любовницей/блудницей из города с высокой башней), выступлений, народного духа, веков почитания декабризма, своей бессмысленной учебы, какой-то неизвестной Тани. Он, влюбленный, идет к своей любимой, не подозревая, что внутри себя создал некий прецедент и, кажется, помог своим друзьям осознать что-то витающее и непонятное.
Я вижу Беленского и не вижу никого больше. Больше никого и нет. Они закрываются в пивных и бередят незарастающие раны. Они хохочут, но им не смешно. Они строят теории, пишут письма, играют, не получая удовольствия. Фоном у них играет музыка - разных жанров, стилей, годов. Они экспериментируют: повторяют запахи, пытаются их описать, изредка читают хорошие книги, живопишут о себе самих же, и стараются не глядеть в разбитые зеркала, в свои разбитые, искалеченные души. Они ждут мессию из Нижневартовска - и, черт меня побери, он едет к ним поездом, пытаясь соблазнить «итальянку» из Мегиона. А Беленский не предполагает виноградин. Он влюблен и, кажется, влюблен насовсем, даже если разочаруется в любви.
Керженцев для Беленского - пуст. Стихи для него - всего лишь складные слова. Он видит долгострой перед мостом у поймы реки Царица просто долгостроем; никаких тебе башен. Он, в отличии от всех остальных, не вавилонянин. Он просто так предал город-питон, чтобы потом предать город-спутник. Беленский - новый тип человека, что посещает пивные, но излечился от пагубных их влияний; я безумно люблю моего Беленского; он пальцем вытаскивает виноградину из стакана и глотает ее, почти не жуя.
И если и существует такая форма литературы, которая бы объяснила поведение отдельно взятых людей в рамках отдельно взятой концепции /читай - Джйотиш, или любую другую концепцию мироустройства/, то Беленский смело ее нарушает. Он слишком молод для разочарования. Чего и говорить: вместо выражения своей гражданской позиции, вместо баррикад он, не думая, выбрал тепло женщины, тем самым предопределив свое место в обществе, в городе и точке времен, пока другие сдержанно слушают мальчишку-педагога, неутомимо и в тысячный раз рассказывающего про стороны, не забывая, впрочем, бегать за призраками в полутемных аллеях города с разрушенной и собранной вновь башней.