Я достал из бара еще одну бутылку и подсел к Але, укутав ей ноги пледом: их вид смущал меня, лишал способности к трезвому суждению.
– Я не виноват, что не могу забыть по закону, не могу любить по закону, ничего не могу по закону…
Я откупорил бутылку и опрокинул в себя ее содержимое. По внутренностям полыхнуло огнем. Я передал бутылку Алевтине и, откашлявшись, наконец смог продолжить:
– Хочется, чтобы шло изнутри. Чтобы я знал, что это мои чувства, моя любовь. Поверь, то, что нам дается по разнарядке – не любовь. Это полуфабрикат-наполнитель для нашего времяпрепровождения вне стен Института. Раздражитель для инстинктов, но вовсе не чувств. А вот когда ты познаёшь любовь, которая тебя тревожит, зовет, от которой поет и немеет сердце… ты и познаёшь, зачем живешь. Она – полный сосуд, а не пустота, имитирующая субстанцию, которой не в состоянии стать. Поверь, это очень глупый мир. Его не должно быть. Но, думаю, уничтожить его мог бы только огонь.
– Любви?
– Хм… Об этом я как-то не думал. А что… это нежный огонь. Он не спалит все дотла. Именно при нем все достойное и расцветет.
– Расскажи о Ней, – осторожно, словно боясь расплескать слова, попросила Аля.
– Она не яркая и не красивая, хотя и миловидная. В таких влюбляешься не вспыльчиво и моментально, а после понимания того, что они достойны любви… – Я помолчал и с грустью добавил: – Я не умею рассказывать…
– И не надо. Я сама все увижу.
Дальше произошло нечто то ли из области магии, то ли передовых научных разработок. Во всяком случае, я о таких вещах никогда не слышал…
Алевтина развернулась ко мне лицом и притянула к себе мою голову. Затем, положив ладони мне на затылок, она неожиданно подалась вперед и со всей силы стукнула меня лоб в лоб. Поначалу я чувствовал лишь разрывающую меня боль – будто что-то ломало черепную коробку и проникало внутрь головы. Все было черно. Я испугался, что ослеп от удара, и попытался закричать, но звуки не шли из меня. Я только глотал воздух, которым никак не мог надышаться, и готовился к страшному, худшему. К чему? Объяснить не могу, но я точно боялся, что это конец…
Вдруг я снова стал слышать и видеть. Но я уже не был в нашей квартире, а оказался среди толпы то ли призраков, то ли рождавшихся в моем воображении персонажей: их тела были полупрозрачны, они налезали друг на друга, проходя один через другого насквозь, сливались, распадались, что-то кричали друг другу и в чем-то пытались друг друга убедить, что-то искали и что-то скрывали от меня. В этом хаосе явно что-то было. Он был важен. Он был значим. То, что явилось моему взору, было хаосом лишь на взгляд неискушенного наблюдателя.
Пару раз в этой толпе мелькнул я сам. Это не удивило и не встревожило меня. И даже больше – не вызвало ни малейшего любопытства. Я словно лишился каких бы то ни было эмоций… Я просто наблюдал, ничего не ожидая и ни на что не надеясь, как окна наблюдают за миром – отрешенно, бесстрастно, безучастно, лишь отражая мир в своих зрачках-стеклах, но не вмешиваясь в разворачивающиеся перед ними картины.
Постепенно толпа начала рассеиваться. Из какофонии голосов стали выделяться отдельные реплики.
Один из призраков в берете набекрень, со всклокоченной бородой и в заляпанном красками халате, очень напоминавший собой представителя вымершей касты живописцев, подскочил ко мне и рявкнул:
– Это что же за умник такой сказал, будто пример абстракционистов доказывает, что рисовать лучше с натуры, а не по памяти? Кто?
– Я… я не знаю… – Я принялся было оправдываться за чужие грехи, но не смог выдавить и звука.
Вместо этого я пролепетал голосом Алевтины:
– Сам дурак!
Призрак побледнел, нахохлился, поправил берет и обиженно выдавил из себя:
– Сегодня меня не жди. Переночую у Виктора.
После чего развернулся и растаял в воздухе. Я лишь пожал плечами: я вовсе и не рассчитывал когда-либо увидеть его вновь.
На месте раздосадованного живописца возникла неизвестная мне представительная дама, которую я сходу поприветствовал опять же голосом своей супруги:
– Амальгама Героевна! Но ведь это чудовищная ложь!