Не люблю лгать, но что поделать, если ложь – всего лишь один из способов облегчить себе жизнь?
Анастас Подпрокопьевич улыбнулся. Я не поднимал головы, но я знал, что он улыбнулся. Он всегда улыбается, когда знает, что ему врут. А он знал…
– Томишься? – еще более сладким голоском спросил зам.
Я вздрогнул: неужели мои душевные треволнения настолько овладели мною, что я потерял всякую бдительность и мое состояние бросается в глаза?
Охватившее меня смущение ободрило Анастаса Подпрокопьевича. Он откинулся на спинку стула, немного поерзал, выбирая комфортную позу, и вдруг зачитал с мятого клочка бумаги, правда, без подобающей декламатору торжественности и слишком торопливо, примерно следующее:
Велик соблазн. Перед величием соблазна
Теряюсь я и, голову склоня,
Дрожу, мечусь, позорюсь и лукавлю.
Я сам не свой. И будто нет меня.
Продекламировав эти стишки, он испытующе уставился на меня: понял ли я намек? Почему-то из всех человеческих качеств зам подобрал себе набор тех, что называют бесчеловечными. Меня так и подмывало воткнуть ему в глаз карандаш и стереть с его лица эту ухмылку раз и навсегда.
– Это кто написал? – стараясь казаться безучастным, бросил я.
– Никто.
– Врете. Это вы написали.
– Ну… я. И что? – нехотя признал Анастас Подпрокопьевич и тут же спросил, загоревшись в ожидании то ли похвалы, то ли вопросов, которые собою вполне способны похвалу подменить: – Понравилось?
– Нет! – отрезал я.
Мне хотелось его ужалить. Ужалить как можно больнее. Ведь своими строками он ужалил меня!
– Неужели, правда, не понравилось? – слабо зашелестел его вмиг увядший голос. – Ведь ты мне друг…
– Никогда мы не были друзьями, – одернул я его.
– Так будем! Будем?.. Ты плохо видишь?
– Что?
Тут я заметил, что он протягивает мне руку.
– Я прекрасно вижу, – огрызнулся я. – Вот только я не вижу здесь друзей.
Пока я обдумывал, что бы еще такого едкого сказать ему, Анастас Подпрокопьевич пришел в себя. Я и глазом не успел моргнуть, а он уже опорожнил мой графин с водой и теперь многозначительно поглядывал на меня, поглаживая большим и указательным пальцами уголки рта, изогнувшего тонкие веревочки бледных губ в хищной ухмылке. От аквамариновой пустоты его глаз сам собой опускается взгляд, однако Анастас Подпрокопьевич не понимал, что сегодня он имел дело с человеком, который бросил вызов целому миру, а значит, и не ему такого человека ставить на место. Я выдержал этот взгляд и демонстративно отхлебнул из чернильницы, намекая: если что – не побрезгую и его кровью. Не знаю, понял ли он мой намек. В конце концов, намеки – всего лишь намеки. Их можно понять, а можно и не разгадать даже при всем желании.
– Нехороший ты человек, Федор. А ведь мог бы быть ой каким хорошим… – с отнюдь не деланным сожалением пожаловался мне на меня же Анастас Подпрокопьевич, торжественно и при этом в немалой степени тревожно направив указательный палец в потолок.
Каждое движение зама нарочито. У него нет случайных жестов, бездумно брошенных слов. Мусор жестов и слов – это не его стиль. В силу иерархического положения превзойти шефа в формальной значимости он не может, поэтому берет концентрированностью усилий. Там, где шеф – лимонный сок вперемежку с апельсиново-персиковым нектаром, зам – уксусная кислота. Зловонная, въедливая, назойливая.
– Скучно ты живешь, Федор: страдаешь, морщишься на любые слова сочувствия, – продолжил перечислять мои пороки Анастас Подпрокопьевич.
– А вы – весело? – уже зная, что ответит зам, спросил я.
– Конечно, – тут же последовал ожидаемый ответ.
– Весело – это, когда весело всем вокруг, а не только вам лично, – поправил я его.
Я вгляделся в не поддающуюся проникновению взглядом глубину его глаз. Это только на поверхности они чисты и прозрачны, в действительности же это – две пещеры, в которых укрывается повелевающее его разумом чудовище.
– Что? – Зам, смущенный моим пристальным взглядом, с беспокойством заелозил на стуле. – Что-то не так?