Рядом раздалось сопение Маргенона.
– Чего это Подкоп от тебя хотел? – поинтересовался он.
– Обычное дело: докопался без повода, – пояснил я. – Слушай, а что такое насморк?
– Не знаю… – с ошарашенным видом ответил Маргенон.
– Это ведь какая-то болезнь?
– Я… я не знаю…
– Им, наверное, животные болеют?
– Я не знаю! – взмолился Маргенон.
Я был потрясен: Маргенон признался в незнании по трем вопросам подряд! Потрясен был и он сам. Его била мелкая дрожь, лицо посерело, а глаза начали закатываться. Он явно был в предобморочном состоянии. Необходимо было срочно приводить его в чувство.
– Маргеша! Маргеша! – прокричал я ему в ухо. – Что там с экзистенциальностью?
Физиономия Маргенона тотчас порозовела, хрип сменился едва слышным, самодовольным посапыванием. Вскоре полилась и речь, торопливая, захлебывающаяся, пульсирующая восторженностью…
Я не слушал его. У меня из головы все не шел этот насморк и прочие недомогания-болезни. Мне вспомнились голуби, живущие вблизи бензиновых луж. Почему-то кроме голубей в Городе никаких других животных я не встречаю. Но ведь должны, должны быть другие… Я отчетливо помню из детства, что Город – это дом для кошек и собак, а не только голубей…
Из задумчивости меня вывел не иссякающий поток маргеноновского красноречия.
– …Жизнь человека, душечка, – настойчиво теребил меня голос моего приятеля, не обращавшего никакого внимания на сковывающую меня отрешенность, – это та еще философия. И не философия. Почему, спросишь ты меня. Потому что философия – это не просто философия, отвечу я. А жизнь – это не просто жизнь. Жизнь – это бытие. Это всегда преодоление, это всегда работа над собой. В преодолении себя ты преодолеваешь всё: разлуку, утраты, смерть. Но многие отчего-то сводят жизнь к банальной биологии. Их интересует, скажем, сколько воды содержится в человеческом теле. А я вот этого даже не знаю и этим не тягощусь.
– Тело человека на шестьдесят процентов состоит из воды, – просветил я его. – А жизнь – так и на все девяносто девять.
Маргенон запнулся и тревожно воззрился на меня:
– Что-то ты такое сейчас сказал… ненаучное.
– Но ведь философское вполне? Знаешь, а ведь в детстве у меня был насморк. Был!..
При слове «насморк» Маргенон поморщился и замолк окончательно. Мы устроились каждый за своим столом. Маргенон принялся нехотя копаться в кипах своих записей. Довольного сопения слышно более не было. Вместо него до меня долетали вздохи. Не сказать, что совсем уж жалобные, но безрадостные – точно.
Мой энтузиазм тоже неожиданно иссяк. В поисках чего-нибудь занимательного я выдвинул ящик стола. В самом углу ящика нашелся шоколадный батончик. Патока вцепилась мне в зубы, решив напоследок развлечься, померявшись силой с моими челюстями.
– Маргеша, – воззвал я, с трудом проворачивая залепившую рот массу и вчитываясь в надпись на упаковке батончика, – а тебе не кажется, что у «правды», которой нас потчуют, тоже есть свои разрыхлители, ароматизаторы и загустители?
– Ну, что еще за правда? – недовольно отозвался Маргенон. – Что за правда-то? Мы здесь занимаемся поисками Истины. Ис-ти-ны! А ты о правде…
– То есть Вселенная тебе интереснее нашей жизни?
– А что наша жизнь? Сегодня жизнь одна, завтра – другая. А Истина… Истина переживет все правды на свете. Истина и есть Вселенная.
– Ну да… – согласился я. – Для жизни мы – шоколадные батончики. Она нас съедает, экзистенциалист ты мой недожаренный, и плюется теми из нас, кого находит не по своему вкусу. Что ж, два человека – это всегда спор, а Истина рождается в споре.
– Чушь собачикус! Подобный ее поиск – обычное суесловие.
Суесловие! Споры Маргенон не любит. В спорах ваша правота всегда ставится под сомнение, а Маргеша в своей правоте не сомневается.