– Иди ты к черту! – Маргенон отстранился, недовольно пофыркивая, однако, немного поразмыслив над моими словами, заинтересовался: – А что, есть способ?
Наш разговор был прерван появлением Это́и Властиленовны, младшего научного сотрудника из противоположного угла зала. Сюда она забредает только, чтобы поздравить нас со своим днем рождения. Именно этим объяснялось ее появление и в этот раз.
Этоя Властиленовна виновато улыбнулась, что придало ее вечно грустному лицу совсем уж потухший вид, и заученно сообщила нам:
– Дорогие коллеги, разрешите поздравить вас с моим днем рождения и вручить вам небольшие подарки.
Ее тонкие, быстрые пальчики извлекли из примостившейся в левой руке коробки логарифмический круг и заколку для галстука. После секундного размышления круг был вручен Маргенону, а заколка – мне. Евгеша получил ассорти из эклеров.
Мы изобразили скорбно-заинтересованные физиономии и поблагодарили. Конечно, тоже заученно: прозвучали слова «сердечное спасибо», «у меня как раз есть галстук для вашей заколки» и «у меня как раз есть формула для вашей логарифмической линейки». Евгеша не сказал ничего, потому что его рот уже был занят пирожными.
Честно говоря, в такие моменты я теряюсь. День рождения – безмерно печальный праздник как для самого новорожденного, так и коллег. Есть в этой традиции поздравлений и подарков какое-то извращение, от которого совсем не весело. С какой стати, спрашивается, новорожденному поздравлять всех подряд со своим днем рождения, да еще и раздаривать совершенно ненужные им подарки? В подобных обычаях я нахожу стремление украсть у нас интимность особо дорогих мгновений наших жизней. Вместо концентрации особых эмоций мы имеем их неоправданную распыленность. Мы вынуждены выставлять их на всеобщее обозрение, делиться ими, навязывать их посторонним, почти чужим нам людям. А иногда и вовсе – чуждым. Людям, для которых наши эмоции безразличны. А впрочем, безразличны и мы сами…
Я наблюдал за нашей новорожденной, суетящейся у соседних столов с единственным желанием – поскорее покончить со всем этим, и вновь переживал всю беззащитность перед властью всеобщего внимания, которую испытываю в подобные дни и сам.
Наконец Этоя Властиленовна удалилась, траурно позвякивая содержимым коробки. Я по-заговорщически подхватил Маргенона за локоть и покосился в сторону двери, давая ему понять, что для продолжения разговора требуется выйти.
Мы спрятались в каком-то закутке. Я аккуратно взял своего товарища за плечи и, ласково, успокаивающе глядя ему в глаза, сказал:
– Маргеша, зажмурься.
Тот с секунду пристально смотрел на меня, затем отвел взгляд и насупился.
– Слушай… я не хочу с тобой целоваться, – пробурчал он.
– Я сам не хочу с тобой целоваться, – успокоил я его.
– Так давай и не будем.
– Зажмурься, тебе говорят! – процедил я сквозь зубы.
Я тоже зажмурился, опасаясь, что с открытыми глазами в последний момент дрогну, и удар получится слабым или недостаточно нацеленным. Я сделал несколько глубоких вдохов, параллельно следя за состоянием Маргенона. Тот больше не трепыхался, а, казалось, вообще перестал дышать. Наконец я решился. Я резко подался вперед и тотчас почувствовал, как моя лобная кость проходит сквозь его череп. Голову опять пронзила эта ужасная боль. Вокруг разлилась чернильная тьма…
Я стоял на невидимом утесе, не зная, нахожусь ли лицом к пропасти или спиной. Я не мог шевельнуться: пропасть ждала меня с мрачной терпеливостью, и, чтобы рухнуть в нее, достаточно было просто перенести вес тела на другую ногу либо случайно сдвинуться на пару миллиметров. Я не мог даже вытянуть руку и проверить тьму на прочность пальцем. Это движение могло стоить мне жизни. Я просто ждал. Я знал, что вскоре мрак рассеется, и я окажусь в мире видений, которые в действительности видениями не будут. Они будут видениями для меня, человека, которому не предназначены, точно так же, как все, пережитое мною, – лишь нечеткий образ, туман, полупонятный знак для другого человека.
В какой-то момент я почувствовал, что падаю. Вместе с утесом. Пропасть, устав меня ждать, решила поглотить свою добычу вместе с той самой твердью, что защищала ее.
Я падал во чрево Вечной Ночи. Следовало ли мне страшиться этого? В конце концов, я, как и любой человек, – ее дитя, ведь Вечная Ночь – это наша Вселенная и есть. Но не какой-то отдельный ее уголок или этап истории. Вечная Ночь – это безбрежность Вселенной. Ее вневременность. Ее величие. Это однажды проснувшаяся и никогда не засыпающая бессмертность. Это каждый атом и каждое мгновенье, не распыленные в пространстве и времени, а сведенные в единое целое, где миг и есть вечность, а атом – безбрежность.