Я падал, и мое падение уже не могло остановиться. У него было начало, но не могло быть конца. Это было не столько падение, сколько слияние со Вселенной. Я входил в нее и растворялся без остатка, как щепотка сахара – в стакане чая. Я рассыпа́лся на атомы и мгновенья. Из них образовывались целые миры, вспыхивали, гасли и исчезали. А я давал жизнь все новым и новым. И частицы моей физической бессмертности и временнóй бесконечности сочились и сочились из меня нескончаемым потоком. Они порхали в сложном танце созидания. Порхали легко, задорно, безмятежно: созидание новых миров было для них делом самым привычным.
Они смеялись… Я явно слышал смех. Детский смех. Его ручейки растекались у меня по коже, которая вибрировала в ответ, словно тоже пыталась смеяться.
– Портнягин! – раздалось у меня над ухом. – Ну, что же ты такой невнимательный, Портнягин?
Я открыл глаза. Надо мной склонился улыбающийся человек, благоухающий клубничным вареньем и пытливо заглядывающий мне в лицо. Вокруг перешептывались и хихикали дети, рассаженные по партам классной комнаты. Я был точкой, на которую были направлены десятки глаз, светившихся хитрецой и одобрением. Вдруг меня словно прошил электрический разряд: я заметил необыкновенные глаза. В них были сочувствие и… нежность.
Я знал, что обладательница этих глаз мне безумно нравится. Вернее, нравится этому Портнягину. У нее было простое, невыразительное лицо, но глаза… Эти глаза перечеркивали любое физическое несовершенство. В них хотелось заглядывать бесконечно. В них было все, чего не хватает людям в них самих – безоговорочная любовь, участие, дружеский интерес. В них была жизнь. Сама жизнь. Без условностей плена, который мы по неведению принимаем за нее.
– А что? – наконец пропищал канарейкой тонкий голосок Портнягина.
Раздался дружный смех присутствующих. Мне хотелось прочувствовать обиду. Либо Портнягина, либо за Портнягина. Острую, жгучую. Прочувствовать горечь положения: над тобой смеются, а ты, кроме унижения, вынужден переживать еще и обиду – горше вдвойне!
Однако над Портнягиным смеялись явно без злорадства. Мне это было внове. Я приучен к тому, что смех над тобой непременно ведет к слезам, что беззлобного коллективного смеха не бывает. Получалось, бывает?..
На сердце у меня защекотало. Не защемило, не засосало болью и тревогой, а защекотало – задорно, по-дружески, словно в районе левой лопатки кто-то любовно водил мне по коже невидимой травинкой.
Мне со всей очевидностью стало ясно, что беспокоиться за мальчугана не стоит: его не только никто не обидит, но и никто в обиду не даст.
И едва это стало понятным, как все вокруг вновь заволокла пелена непроглядной ночи. Правда, в этот раз – ненадолго…
Я был в прихожей уютного дома, слоняясь по ней без дела и ожидая чего-то. Время шло, и ничего не происходило, но меня это не смущало. Я ждал…
Внезапно раздался мелодичный писк дверного звонка.
– Васечка, гости! – прокричал голос из двери, распахнутой в кухню. – Открой!
Я распахнул входную дверь. За ней толпилось около дюжины детей. Радостных, шумливых. В руках у каждого из них были коробки и коробочки, упакованные в яркую оберточную бумагу.
В некоторых из них я узнал одноклассников Портнягина.
– С днем рождения, Васяня! – Первый из них, веснушчатый мальчишка с уверенными, рубящими движениями, хлопнул меня по плечу и, всунув мне в руки свою коробку, решительно протиснулся внутрь.
– С днем рождения, Васек! С днем рождения! – Прочие из вновь прибывших тоже хлопали меня по плечу, трепали за щеку или дергали за руку, избавляясь от своих коробок, вес которых почему-то делал меня счастливым – вернее, счастливым он делал Портнягина, но его переживания передавались и мне.
Все это было странным: выходило, что у огромного количества моих знакомых сегодня день рождения, и они явились сюда всей компанией, чтобы поздравить меня с этим событием…